— А вы полагаете, что у них есть время и желание что-либо делать? Я думаю, у них хватает забот, и прежде всего — нести караул.
— Я знаю, как они несут караул. Я знаю также, что делается в башке ефрейтора, выбитого из седла штатским. Я бы мог слово в слово повторить то, что он там сейчас рассказывает. Драгуны поняли, чего стоят мои приемы; не каждый день у них сечкой выбивают из рук палаши. Они умирают от желания найти нас и отыграться. Несомненно, что они интересуются нами гораздо больше, чем холерой.
— Значит, мы были очень неосторожны, — сказала она.
— Я всегда неосторожен, когда меня оскорбляют. Но как бы то ни было, здесь нам все равно лучше, чем в карантине, куда бы они нас засунули, вдосталь поиздевавшись над нами.
От сосен шел восхитительный запах. Все лето они, должно быть, истекали смолой, и теперь в прохладе осенней ночи их застывший сок источал нежнейшее благоухание. Даже лошади, кажется, наслаждались им; интуитивно нащупывая усыпанную хвоей мягкую тропинку, они время от времени испускали тихое, радостное ржание.
— Мы с вами похожи, — сказала она. — Я тоже не люблю, когда надо мной издеваются.
— Это просто крестьяне, которым дали в руки сабли и которых мордуют двадцать четыре часа в сутки. А потому, получивши возможность верховодить, нежничать они не будут.
— Значит, остановимся здесь.
Они спешились. По шелесту ночного ветра в жесткой листве Анджело узнал вечнозеленый дуб. Они ступили под покров его ветвей. Было тепло. Под ногами сухо потрескивала нетвердая почва.
— Давайте не будем распрягать лошадей, — сказал Анджело. — Вы уверены в вашей лошади?
— Она три дня отдыхала около баррикады. Я была не слишком решительна, но кормила ее хорошо. Я знала, что кончу каким-нибудь безрассудством.
— Я бы не так назвал то, что мы сделали сегодня.
— Ну, может быть, так будет называться то, что мы сделаем завтра.
— Мы сделаем то, что нужно.
— Все что угодно, только не тупое ожидание этой отвратительной смерти. Вы даже не можете себе представить, как кстати появились эти солдаты. Блеск сабель доставил мне удовольствие. Есть что — то бодрящее в зрелище обнаженной стали. Я не боюсь.
— Я это видел.
— Но я ужасно боюсь рвоты.
— Ну, здесь, по крайней мере, нам это не грозит. Не думайте об этом. Для меня солдаты тоже были очень кстати, а мы — для солдат. Мы все находимся в одинаковом положении, и все чего-то боимся.
Звезд почти не было, ветра тоже. Только ничем не нарушаемая тишина. На этот раз Анджело играл в войну с настоящим противником и всей душой отдавался этой игре. Он думал о молодой женщине как об обозе, который нужно охранять любой ценой.
— Вы все еще беспокоитесь? — спросила она.
— Я боюсь лавочников, у которых в руках оказалось оружие. Страх сделал агрессивными людей, привыкших дремать в уголке у камина. Они словно кошки, которым неожиданно наступили на хвост. Они вонзают когти в глаза первому встречному.
— Сюда они не доберутся.
— Мне было бы спокойнее, если бы я знал, что происходит там, у подножия холма. Если там городок или большое село, то его благоразумные обитатели наверняка организовали патрули.
— А вам не кажется, что они, напротив, законопатили все щели и не высовывают носа из-под одеяла?
— Смерть преследует людей уже три месяца, и такого рода ресурсы исчерпаны. Им не остается ничего другого, как перейти хоть к каким-то действиям.
— Я их понимаю. Признаюсь вам, что я сама отправилась в путь с пистолетом вместо талисмана.
— Вы едете в какое-то определенное место?
— Вообще-то, да. Я еду к своей золовке, которая живет в горах над Гапом. Хотя могла бы ехать и в другое место.
— Я еду в том же направлении. Я возвращаюсь в Италию.
— Вы итальянец?
— Разве это не видно?
— Вы говорите по-французски без акцента. Хотя признаюсь, когда я обнаружила вас в своем доме, а точнее, вы меня обнаружили, вы изъяснялись довольно странным языком.
— Не думаю. Даже в Италии я говорил с матерью по-французски. Я думаю по-французски и полагаю, что на этом языке я и заговорил, как только увидел вас с подсвечником.
— Вы, должно быть, были очень смущены?
— Я беспокоился за вас.
— Это я и называю странным языком. Но вам сразу же удалось меня успокоить.
— Кто на моем месте мог бы хотеть иного?
— Не будем об этом говорить. Мне уже случалось два или три раза иметь дело с худыми, небритыми мужчинами, которые безумно смотрели и говорили вроде бы по-французски.
— Я их знаю: лучшие из них вошли в пресловутые патрули. Они не могут допустить, что смерть существует сама по себе. Им обязательно нужно найти виновного и поступить с ним соответствующим образом.
— Можно сказать, что вашей деликатностью и вашим мастерским владением саблей вы обязаны стране, которую я называю странной, а вы называете ее Италией.
Никогда еще Анджело не чувствовал себя до такой степени итальянцем. Он со всей страстью отдавался своей натуре, стараясь угадать происхождение каждого шума, отзвука и даже каждого, самого невинного, вздоха ночи. Он испытывал особое наслаждение, вглядываясь и угадывая в плотной темноте очертания окружающей местности. Он мысленно видел долину, где шумели тополя. Он угадывал местоположение ручья, окруженного зарослями шелестящего тростника, а метрах в ста левее, в ложбине, — высокие деревья и, может быть, дома; доносящийся откуда-то сверху гул был, по его мнению, голосом горной цепи, тянущейся в нескольких лье отсюда. Повсюду ему мерещились часовые. Отовсюду он ожидал нападения.
Он услышал какой-то непонятный звук, похожий на хлопанье белья на веревке. Звук менял местоположение, то опускался, то снова поднимался; потом раздался где-то в долине, приблизился, пролетел низко над их головами, удалился, вернулся и наконец затих вдали. Что-то с лета упало в ветвях дуба, а через некоторое время оттуда донеслось воркование, похожее на грустный, нежный и в то же время властный призыв голубя.
— Эти были птицы, — сказал Анджело, — во всяком случае, там точно птица.
— У нее странный голос, как у мартовской кошки.
— Она села на наше дерево, когда вся стая пролетала над нами. Они опять летят.
Действительно, слышались тяжелые, неторопливые взмахи крыльев.
Анджело вспомнил свои столкновения с птицами в той деревне, где он первый раз увидел холеру, а потом на крышах Маноска.
— Они перестали бояться человека с тех пор, как едят вдосталь, — сказал он.
И он рассказал, как ему пришлось отбиваться от ласточек, стрижей и целых туч соловьев.
— Эти, похоже, идут еще дальше, — сказала молодая женщина. — Послушайте, вам не кажется, что они объясняются нам в любви?
В доносившихся с дуба и сосны голосах звучала какая-то настойчивая нежность, любовная сила, стремящаяся мягко, но решительно подчинить себе.
— Это какое-то очень пылкое объяснение, — добавила она. — Похоже, они питают большие надежды.
Анджело кидал в них камнями. Но это не заставило их ни замолчать, ни улететь. У них было ангельское терпение. С усердием и пылом они выкладывали все, что у них было на душе. Они явно чего-то добивались. Высказавшись недвусмысленно и властно, они на некоторое время замолкали, ожидая, что их желания будут выполнены. А потом снова начинали требовать то же самое, объяснять и уговаривать, рассыпаясь в бархатистых, нежных, чарующих и очень грустных руладах. Около часа раздавались их нежные уговоры, в которых постепенно стали появляться пронзительно-требовательные интонации. Испуганные лошади стали фыркать и вздрагивать.
Анджело пошел успокоить животных.
— Они дрожат всем телом, — сказал он.
— Я тоже, — ответила молодая женщина. — Вы знаете, чего они хотят?
— Конечно. Я не понимаю, зачем нужно было устраивать столько баррикад. Эта местность не лучше той, которую мы покинули. А вот и другие звуки.
В чаще, у подножия холма, послышался шорох, потом, кажется, движение колес по камням, приглушенный шепот.