Патруль вошел во двор. Не четверо, а пятеро всадников были выбиты из седла. Солдаты вели в поводу пять лошадей, пять вложенных в ножны сабель и пять мушкетонов висели на луке пустых седел. Слезая с лошади, один солдат упал. Однако он поднялся без посторонней помощи.
— Я больше не боюсь смерти, — сказала молодая женщина.
— А кого же вы тогда боитесь?
— Котла.
Он слабо улыбнулся.
— У нас есть пистолеты, — сказал он.
— У меня не хватит смелости.
— Признаюсь вам, что у меня тоже. Но в конце концов, если не быть простофилями, всегда можно где-нибудь спрятаться. Уложи вы хоть одну из этих грязных рож, к вам бы вновь вернулось мужество, когда бы вы увидели, как эта рожа обретает человеческий облик, умирая в крови, а не в испражнениях. Стрелять-то ведь надо не в нас, а в них. Торговец швейными машинками спасается здесь своими средствами. Он и тут получает свои проценты. Мы должны спасаться нашими средствами.
— Вы могли бы это сделать?
— Я не знаю, что я сделаю. Чая, сахара и кукурузы нам хватит на пять дней. Через пять дней мы будем далеко; а если мы останемся здесь, то нам придется либо стать такими, как они, либо остаться тем, что мы есть. Этих соображений достаточно?
— Мне не нужны никакие соображения. Я сейчас думала, что, будь этот подоконник пониже, было бы вполне достаточно неосторожно высунуться из окна, для этого не нужно никаких усилий. А потом ваш собственный вес тянет вас вниз, и все кончено. Я удивляюсь, что им это не пришло в голову.
— А может быть, и приходило, но они предпочли котел. Может быть, кто и бросался из окна, но они нам об этом не сказали, потому что для них это — жест безумца и, следовательно, незаразен, а потому и не занимает их мысли. Их пугают (и только о них они и говорят) лишь те, что умерли как положено (по их соображениям), то есть валяясь на загаженной соломе. Что они уже беззастенчиво делают, даже будучи в добром здравии.
— Я знаю, что через пять дней не выброшусь из окна. Я знаю, что сегодня вечером я лягу на солому, не думая ни о пистолетах, ни об окне, что от пистолетов мне теперь пользы не больше, чем от монашеской рясы. Я знаю, что вечер наступит, как это и должно быть, что я лягу, и это тоже естественно, на эту загаженную, а может быть и нет, солому, что завтра я буду как они, что я привыкну к этой жизни, что тоже естественно и легко, и так — пока не умру от холеры. Видите, я уже не боюсь этой смерти, которая начинается с рвоты.
— А если вы не умрете?.. Потому что вы ведь можете уцелеть. Вы уверены, что уже не помните, какой вы были все это время, уверены, что больше не верите в себя? Этим-то и забывать нечего. Чем они были раньше? А вас я как сейчас вижу с подсвечником в том пустом доме, в том разлагающемся городе; и вдруг перед вами из мрака появился мужчина жуткого, наверное, вида. Вспоминая, какую жизнь я вел на крышах, думаю, что взгляд у меня был не слишком нежный. Помню, что пламя вашего подсвечника осталось совершенно неподвижным, словно острие трезубца. И рука, готовившая мне спасительный чай, не дрожала. И ваш большой пистолет, прикрытый шалью, лежал рядом со спиртовкой, на которой грелась вода. Чтобы так действовать, нужно было быть уверенной в себе. Той женщине, чья рука не дрогнула, неведома низость, ведь, будь иначе, она тотчас же бы придумала какую-нибудь подлость (это нужно было делать немедленно или никогда), и тогда бы пламя ее свечи затрепетало. Самого себя обмануть невозможно, ибо человек всегда одобряет любые свои поступки. Вы не из тех, кто будет есть из этого котла и спать на этой соломе, а потом лгать самой себе, говоря, что вы были вынуждены это делать. Я убежден, что вы не из тех, кто на это способен. Ведь вам придется жить с мыслью, что вы уступили, сдались, смирились с этим котлом.
Я не знаю, кто вы. Я знаю только одно: в чрезвычайных обстоятельствах на вас можно положиться. Поэтому я заговорил с вами, увидев вас перед баррикадой. С другими я был один против солдат. С вами я уже не чувствовал себя одиноким. Во время нашей первой стычки с солдатами я вполне мог получить удар в спину; драгуны ведь не шутили. Если бы я этого опасался, то развернул бы тогда лошадь не слишком элегантным образом. Но я об этом не думал, я знал, что вы здесь (хотя я вам и крикнул, чтобы вы спасались, не думая обо мне); а потому я смог выполнить этот блестящий маневр, который доставил мне столько радости. И конечно, вы были рядом, ваша маленькая рука держала бедного бригадира под прицелом вашего огромного пистолета.
— Да, но на следующий день я выстрелила в ворону, потому что она ворковала, как голубка.
— А разве это пустяк — ворона, воркующая, как голубка? В таких случаях надо обязательно стрелять. Я поступил бы так же, и у меня были бы такие же испуганные глаза, как у вас. Настоящая смерть ничтожна. Знаете, что губит здесь вашу душу? Запах дерьма и мочи, все эти юбки, от которых несет тухлой треской. Не стены и не оковы удерживают узников в темнице, а запах параши, которым они вынуждены дышать месяцами, годами. Что может сохраниться в душе, если все чувства унижены и опошлены? Самые сильные люди, не утратившие тоску по воле, в конце концов делают то, о чем я вам только что говорил: они вспарывают брюхо одному из сокамерников, чтобы вдохнуть запах крови, вспомнить, что такое красный цвет. Так, на затерянном в океане плоту съедают юнгу, чтобы почувствовать вкус мяса. Давайте подойдем к этому окну и выглянем наружу, но не для того, чтобы потерять равновесие, а для того, чтобы вновь его обрести.
Солнечные лучи падали уже не так отвесно, и горы снова начинали обретать плоть. Анджело и молодая женщина видели из окна крыши городка и большую часть замка. Они простояли у окна больше двух часов, глядя, как надвигающиеся сумерки окрашивают небо в перламутрово-серые тона. В это время года солнце рано покидает небосклон. Окруженные темной каймой серые плоские камни, сливающиеся в чешую крыш, становились нежно-зелеными. Кое-где на более низких крышах золотились большие пятна лишайника. Вновь поднявшийся ветер придавал пейзажу что-то морское и, казалось, доносил аромат открытого моря.
Анджело провел эти два часа в полной безмятежности. Он не стал курить свою маленькую сигару, чтобы не вызывать зависти тех пленников карантина, у кого не было табака. Прежде чем так решить, он взглянул через плечо, чтобы узнать, есть ли в зале курильщики, но никто не курил. Наевшись супа, люди растянулись на своих подстилках. Торговец швейными машинками не каждый день проявлял щедрость. Желание курить мучило Анджело не более пяти минут. Он стал считать трубы, из которых шел дым: их было семь. Семь очагов в городке, где до эпидемии к четырем часам пополудни начинало дымить не меньше восьмисот труб. Он стал следить за действиями солдат во дворе. Один чистил стекла седельного фонаря. Анджело подумал, что они готовятся к ночному дозору. Несколько слов приказа, долетевших до него, подтвердили его предположение. Он спросил себя, как бы он стал действовать на месте капитана. Время от времени, чтобы дать отдохнуть правой ноге, он переносил вес на левую. Он стал вглядываться в расположение дорог и обнаружил две пустынные тропы, которые вели по направлению к горам. Часть замка, находившаяся у него перед глазами, не оставляла никакой надежды. Ровная, без единого выступа башня отвесно спускалась во двор, где находились солдаты. С другой стороны была стена метров пятнадцати высотой, вокруг которой шла дорога, и если судить по расстоянию между дорогой и крышами, то городок находился метров на двадцать ниже. В голову ему приходили самые разнообразные мысли. В душе царило абсолютное спокойствие.