«Я видел это место только раз, в грозу, при свете молнии, — сказал он мне, — но я ищу вечнозеленый дуб, и мне кажется, что он перед нами. Это пустынное место вряд ли можно назвать райским уголком».
Но в тот день оно было для меня райским. Он велел мне спешиться и раздвинул заросли ломоноса вокруг ствола дуба.
«Идите сюда», — сказал он мне.
Я подошла. Он обнял меня за талию. Я сразу же увидела карабин рядом с обрывками разодранного мундира. Это был обглоданный труп солдата, если судить по красным отворотам мундира. Потом он указал мне на череп этого человека: лба у него не было.
«Вот мой выстрел, — сказал он. — Я стрелял в него, ослепленный дождем и молнией, и в груди у меня уже была пуля. Нужно ли вам говорить, что это жандарм, или вы и сами это видите? — И добавил: — Я не хотел бы, чтобы вы считали, что со мной можно справиться без труда и ничем не рискуя».
Когда он говорил это, в его голосе звучали нежные, воркующие ноты.
Когда мы нашли этого человека раненым на илистом берегу потока, мне не пришло в голову связать этот факт с событием, происшедшим неделю назад на дороге, ведущей из Сен-Максилена в Экс. Господин де Тэюс постарался заставить меня это сделать. Он напомнил мне о почтовом дилижансе, который вез деньги в казну. Бандиты атаковали его на подъеме к Пурьер и ограбили, несмотря на сопровождавший его эскорт жандармов.
— Похоже, в этих краях бандиты специализируются на грабежах дилижансов, везущих казенные деньги, — сказал Анджело. — В прошлом году в Эксе за шесть месяцев было совершено три таких ограбления: на той дороге, о которой вы говорили, на дороге в Авиньон и на той, что ведет в Альпы.
— Вы, значит, жили в Эксе?
— Да, я провел там два года.
— Мы были соседями. Ла-Валетт, где я жила после свадьбы, — это наше имение, — находится в каких-нибудь трех лье к востоку, в той части Сен-Виктуар, которая каждый раз на закате становится розовой. Мы могли бы встретиться. Я часто бывала в Эксе, где вела вполне светскую жизнь.
— В которой я никогда не участвовал. Я жил почти отшельником. Посещал только учителя фехтования и был знаком только с офицерами из гарнизона (да и с теми виделся только во время состязаний в фехтовании). Но я совершал дальние прогулки верхом в лесу, и как раз там, где гора по вечерам становится розовой. Возможно, я и проезжал через ваше имение. Я подумал об этом вчера, когда вы заговорили о замке Ла — Валетт с нашим кларнетистом. Я помню, что видел однажды среди сосен фасад большого дома, у которого, казалось, была душа.
— Если у него была душа, то это, без сомнения, был наш дом. Не сочтите это тщеславием. Но если бы вы просто назвали его красивым, я бы не была так уверена. Все большие дома под Эксом красивы, но душа — это нечто большее, и мне кажется, что у нашего есть то, что для этого нужно. Однажды взглянув на знаменитое лицо Ла-Валетт, полное гордого благородства, которое укрепило меня в моих чувствах, вы должны были запомнить его навсегда.
— Я, действительно, спрашивал себя, что за страстные существа могли жить в этих местах.
— Одно из них у вас перед глазами. Оно вам еще не надоело? Где вы жили в Эксе?
— Не у себя дома; этим все сказано. Изгнанник, беглец должен привыкнуть не иметь других ценностей, кроме самого себя. Меня оправдывает одно — я не скрывался. Сколько раз я благословлял тот безрассудный поступок, из-за которого мне пришлось покинуть родину! Убийство, даже в случае законной самообороны — как это и было на самом деле, — нигде не позволило бы мне жить спокойно. Человек, которого я убил, продавал республиканцев правительству Австрии, и его жертвы умирали в тюрьмах. Но благородные цели не могут оправдать подлость. Именно поэтому я не мог себе позволить расправиться с подлецом подлыми методами. Я убил его на дуэли. У него были шансы остаться в живых. Друзья упрекали меня за то, что я рисковал своей жизнью. Похоже, что защитники народа не имеют права на благородство. В конце концов, я думаю, все были в восторге; я должен был выбирать между тюрьмой и бегством. В тюрьме человек быстро отправляется на тот свет, обычно от желудочных колик — весьма бесславный конец; а бежать — это значит уползти в нору и смириться. Я мешал моим друзьям. Я выехал из дому в парадном мундире и пустил лошадь шагом. Поднимаясь в гору около Чезаны, я услышал за спиной топот копыт. Тогда я спешился и собрал маленький букетик нарциссов, которыми были покрыты луга. На мне была каска с перьями и синий мундир, расшитый золотом. Карабинеры отдали мне честь. Я понял тогда, что мои друзья ошиблись. В конце концов, итальянцы — это народ, который любит нарциссы.
Это позволило мне жить в Эксе у одной славной женщины, которая, кажется, была экономкой у кюре. В доме было две двери, даже три, если считать ту, что выходила в сад. Я счел благоразумным поселиться в этом городке, где был военный гарнизон, чтобы не разучиться владеть шпагой. Моя матушка очень регулярно присылала мне деньги через Марсель. Я экипировался. Нанял учителя фехтования и посещал фехтовальные залы.
Я полагаю, вы все еще храните в шелковом мешочке ту пулю от карабина; а значит, вы не будете смеяться, если я вам скажу, что в моем бумажнике лежит пакетик с крошками сухой травы, похожей на чай: это мой букет нарциссов из Чезаны. Я люблю это.
— Стало быть, вы не бывали в хорошем обществе?
— Я бывал в великолепном обществе, а именно в обществе Александра Малого по прозвищу Малыш Александр. Этот длинный, ворчливый сухарь владел саблей как бог. Мы многому научились друг у друга.
— Хорошее общество могло бы вас научить весьма любопытным и очень полезным вещам, таким, например, как гордиев узел, которым можно удушить либерально настроенного человека. Порой есть смысл поручить это свеженьким пальчикам. Они действуют надежнее, чем сабля. В Эксе очень хорошенькие женщины.
— Да, они видели меня на состязаниях в фехтовании.
— Они, должно быть, были от вас без ума?
— Они, действительно, смотрелись, как прекрасный гобелен. Я обожаю гобелены. Я часто представляю себе, как какой-нибудь властитель выносит мне смертный приговор в торжественном зале, украшенном гобеленами, изображающими «Неистового Роланда» Ариосто. Убийцы ждут меня за дверью, а я иду им навстречу, глядя на шерстяную улыбку Анджелики и на вышитые крестом нежные глаза Брадаманты. Но главное — это смертный приговор.
— Мы слишком много выпили, — сказала молодая женщина. — Нам уже в пору не пить, а петь, если вы мне позволите этот ужасный каламбур. Может быть, все-таки пора спать?
Они устроились в комнатах, расположенных одна против другой. Хмель не помешал Анджело устроить себе квадратную постель, как в казарме.
Среди ночи он проснулся. Дождь лил как из ведра, было слышно, как под его напором содрогаются оконные рамы и дребезжат стекла. Вдали слышались раскаты грома. Он вспомнил о своей спутнице.
«Мы без труда вошли в этот дом, — подумал он, — то же самое могут сделать другие. По дорогам сейчас скитается немало народа, а в такую погоду всякий ищет себе пристанище. Они и сюда могут заявиться. Если на пороге ее комнаты появится мужчина, да еще вроде нашего кларнетиста, она испугается».
Он разобрал свою квадратную постель, бесшумно перетащил матрас в коридор и устроился у двери комнаты молодой женщины. Убедившись, что он полностью загораживает вход, Анджело заснул.
ГЛАВА XIII
Анджело догадался с утра пораньше убрать от двери свое ложе. И когда молодая женщина пришла в комнату, где они провели вечер, он уже приготовил чай и поленту, на этот раз соленую.
Мул спокойно стоял в конюшне и, казалось, был очень доволен жизнью. Дождь прекратился, но небо было затянуто тучами и грозило всевозможными неожиданностями. Тучи по-прежнему стремительно неслись с юга. Уже почти облетевшие леса казались по — зимнему прозрачными.
— А теперь в путь, — сказал Анджело, — но сначала договоримся, что вы будете меня слушаться. Наденьте мой плащ и садитесь на мула. Каждый час вы будете слезать с мула и немного идти пешком. Стоит вспотевшему человеку продрогнуть, и холера тут как тут. Можете мне поверить. Вам надо беречься.