Запертый в карантине (а человек всегда винил в этом только самого себя, свою неловкость и неосторожность; ему никогда не приходило в голову обвинять правительство, расставившее на дорогах солдат), валявшийся на соломенной подстилке человек не переставал быть тем, чем он был. У него по-прежнему был собственный дом, рента; он все еще чем-то обладал, оставаясь нотариусом, судебным исполнителем, торговцем сукнами, отцом семейства, девицей на выданье и даже лжецом, лицемером или ревнивцем, знаменитостью в столице своего кантона или простаком.
На воле можно было бы спрятаться в лесу, в охотничьем домике, на ферме, в загородном доме (что, собственно, все и делали в тот момент, когда их задерживали солдаты). Там можно было сохранить свое достоинство. Здесь надо было стараться не утратить его.
Надо было приспосабливаться к ситуации. Вот для чего и нужны были эти местные легенды, и в первую очередь легенда о незаразности холеры, ибо она проливала бальзам на раны и даже придавала мужества или по крайней мере того, что могло бы выдаваться за мужество. Вплоть до момента, когда у человека появлялся тот удивленный взгляд, который Анджело заметил у патрульного офицера, и когда он уже прислушивался только к тому, что происходило в его собственном организме. Но очень скоро сознание отключалось, и человек едва успевал услышать шум, производимый честной компанией, вежливо удаляющейся от него.
Вновь прибывшие обычно день, а иногда и два, оставались у двери. Они никогда не присоединялись сразу к старожилам карантина на чердаке старой башни, к тем, кто находился здесь уже дней десять — пятнадцать. Те это понимали (они понимали, что непросто смириться с этим новым образом жизни; им были знакомы и это отвращение, и эта отчужденность, для преодоления которых нужно было время) и не обижались. Они давали им время освоиться. Старожилы шутили и хвастались, чтобы дать новичкам повод подойти к ним, естественным образом включиться в их общество и избавиться от ощущения, что спасение только в бегстве. Старожилы радовались и благодарили солдат, когда к их обществу добавлялись два, четыре или десять человек. «Чем больше глупцов, тем веселее», — говорили они. Их радовало сознание, что они разделяют общую участь (в этом есть что-то утешительное), что не только они оказались неловкими и неосторожными, а и другие тоже, что бдительные солдаты не пропускают никого и все в конечном счете оказываются в карантине и что в их участи нет ничего исключительного. А это было очень важно — сознавать, что ты разделяешь общий удел. В этом они и пытались убедить жавшихся у двери новичков, которые еще не решались смириться: заключение в этой огромной, заполненной грохочущим ветром, светом и страхом зале под сводами Вомельской башни казалось им чем-то исключительным и невероятным.
Анджело и молодая женщина тоже растерянно остановились на пороге. В завывании ветра было что-то патетическое. Ослепительный свет, насквозь пронизывающий карантинную залу, золотил даже грязную солому, придавал блеск и тонкому сукну сюртуков, и муару, и атласу некоторых платьев (на одной белокурой бледной девушке была даже юбка из органди), и одновременно налипшей на них грязи. Вся эта измятая одежда, в которой спали, валялись в отчаянии на соломе, ходили за водой и выносили бочку из отхожего места, облекала людей из того общества, где обычно не расстаются со своими шиньонами, локонами, шапокляками, дорожными фуражками и нарочитой плавностью жестов.
У двери сидело еще несколько растерянных новичков: полная женщина лет пятидесяти, с седыми волосами, одетая, как для прогулки, в платье из фиолетового шелка с кринолином; толстенький, коренастый крестьянин, который втягивал голову в плечи и сжимался в комок в своем новом костюме из рыжего бархата (он, вероятно, в первый раз надел его для этого путешествия, так неожиданно закончившегося в карантине); молодой человек в приталенном пиджаке, в котелке и при трости с набалдашником; группа из трех зажиточных буржуа, очевидно холостяков, в сюртуках горчичного цвета, утративших свой задор, поникших и растерянных («Вы только что прибыли?» — глупо спросили они Анджело. «Как видите», — ответил тот.); и еще девочка лет десяти-одиннадцати, хорошо одетая, кажется, без родителей, но на которую украдкой поглядывала полная женщина.