В это время дня ветер обычно стихал. Снаружи все было залито золотисто-оранжевым светом последних теплых дней осени. Горы растворялись в солнечном свете: они исчезали в потоках сиренево-розового шелка, сверкающего и прозрачного, невесомого и неосязаемого, и лишь волнистая линия хребтов едва угадывалась в сиянии неба. Пожелтевшие равнины, на которых приютились городок и замок, были окутаны радужным покрывалом, трепещущим, словно раскаленный воздух в знойный день. Только сейчас трепетали крылья бабочек, порхающих низко над землей. Анджело нужно было напрячь все свое воображение, чтобы представить себе этот чудовищный рой. «Вокруг нет ни цветов, ни деревьев, дающих сладкий сок. Где же собирают они свой нектар?» — думал Анджело. У него подкатил комок к горлу, но он быстро сглотнул слюну. Пролетела стая ворон, а за ними несколько голубей, которые летели не так быстро, как вороны, но яростно хлопали крыльями, чтобы не отстать. Когда птицы пролетели над переливающимися всеми цветами радуги равнинами, вслед за ними поднялся вихрь бабочек, и в небе затрепетало пламя странного костра, языки его стали вытягиваться, чернеть, повисли облаком сажи, нацелились вверх, а потом вытянулись черной, блестящей, словно шелк или искусственный брильянт, лентой, летящей вслед за удаляющимися птицами. Вороны двигались по направлению к маленьким синим струйкам дыма, сочившимся из бесплотного тела горы.
Патруль вошел во двор. Не четверо, а пятеро всадников были выбиты из седла. Солдаты вели в поводу пять лошадей, пять вложенных в ножны сабель и пять мушкетонов висели на луке пустых седел. Слезая с лошади, один солдат упал. Однако он поднялся без посторонней помощи.
— Я больше не боюсь смерти, — сказала молодая женщина.
— А кого же вы тогда боитесь?
— Котла.
Он слабо улыбнулся.
— У нас есть пистолеты, — сказал он.
— У меня не хватит смелости.
— Признаюсь вам, что у меня тоже. Но в конце концов, если не быть простофилями, всегда можно где-нибудь спрятаться. Уложи вы хоть одну из этих грязных рож, к вам бы вновь вернулось мужество, когда бы вы увидели, как эта рожа обретает человеческий облик, умирая в крови, а не в испражнениях. Стрелять-то ведь надо не в нас, а в них. Торговец швейными машинками спасается здесь своими средствами. Он и тут получает свои проценты. Мы должны спасаться нашими средствами.
— Вы могли бы это сделать?
— Я не знаю, что я сделаю. Чая, сахара и кукурузы нам хватит на пять дней. Через пять дней мы будем далеко; а если мы останемся здесь, то нам придется либо стать такими, как они, либо остаться тем, что мы есть. Этих соображений достаточно?
— Мне не нужны никакие соображения. Я сейчас думала, что, будь этот подоконник пониже, было бы вполне достаточно неосторожно высунуться из окна, для этого не нужно никаких усилий. А потом ваш собственный вес тянет вас вниз, и все кончено. Я удивляюсь, что им это не пришло в голову.
— А может быть, и приходило, но они предпочли котел. Может быть, кто и бросался из окна, но они нам об этом не сказали, потому что для них это — жест безумца и, следовательно, незаразен, а потому и не занимает их мысли. Их пугают (и только о них они и говорят) лишь те, что умерли как положено (по их соображениям), то есть валяясь на загаженной соломе. Что они уже беззастенчиво делают, даже будучи в добром здравии.
— Я знаю, что через пять дней не выброшусь из окна. Я знаю, что сегодня вечером я лягу на солому, не думая ни о пистолетах, ни об окне, что от пистолетов мне теперь пользы не больше, чем от монашеской рясы. Я знаю, что вечер наступит, как это и должно быть, что я лягу, и это тоже естественно, на эту загаженную, а может быть и нет, солому, что завтра я буду как они, что я привыкну к этой жизни, что тоже естественно и легко, и так — пока не умру от холеры. Видите, я уже не боюсь этой смерти, которая начинается с рвоты.
— А если вы не умрете?.. Потому что вы ведь можете уцелеть. Вы уверены, что уже не помните, какой вы были все это время, уверены, что больше не верите в себя? Этим-то и забывать нечего. Чем они были раньше? А вас я как сейчас вижу с подсвечником в том пустом доме, в том разлагающемся городе; и вдруг перед вами из мрака появился мужчина жуткого, наверное, вида. Вспоминая, какую жизнь я вел на крышах, думаю, что взгляд у меня был не слишком нежный. Помню, что пламя вашего подсвечника осталось совершенно неподвижным, словно острие трезубца. И рука, готовившая мне спасительный чай, не дрожала. И ваш большой пистолет, прикрытый шалью, лежал рядом со спиртовкой, на которой грелась вода. Чтобы так действовать, нужно было быть уверенной в себе. Той женщине, чья рука не дрогнула, неведома низость, ведь, будь иначе, она тотчас же бы придумала какую-нибудь подлость (это нужно было делать немедленно или никогда), и тогда бы пламя ее свечи затрепетало. Самого себя обмануть невозможно, ибо человек всегда одобряет любые свои поступки. Вы не из тех, кто будет есть из этого котла и спать на этой соломе, а потом лгать самой себе, говоря, что вы были вынуждены это делать. Я убежден, что вы не из тех, кто на это способен. Ведь вам придется жить с мыслью, что вы уступили, сдались, смирились с этим котлом.