В Ла-Валетте тоже ели дыни, и как раз в то время, когда Анджело проезжал мимо утесов, источавших запах тухлых яиц, юная мадам Тэюс сбегала по залитым солнцем ступеням замка, направляясь в деревню, где примерно час назад (как раз в тот момент, когда этот плут трактирщик говорил Анджело: не выезжайте на солнце) внезапно заболела кухарка. И вот когда Анджело, закрыв глаза, продвигался по раскаленной дороге среди холмов, кухарка была уже мертва. Предполагали, что это удар, потому что лицо нее было все черное. Жара, запах, исходивший от умершей, ее почерневшее лицо вызвали у дамы из замка такое отвращение, что ей пришлось отойти за куст, где ее вырвало.
В долине Роны люди поедали немыслимое количество дынь. На востоке эта долина шла вдоль тех холмов цвета медного купороса, сквозь которые пробирался Анджело. Из-за близости воды деревья в лесах были очень высокими: тридцатиметровые смоковницы и платаны, роскошные буки с ниспадающей свежей листвой. В этом году не было зимы. Гусеницы объели все хвойные деревья, оголили ветви туи и кипарисов и уже принялись за смоковницы, платаны и буки. С возвышенности Карпентра, сквозь сотни квадратных километров, покрытых скелетами деревьев, с которых ветер сдувал ажурные пепельно-серые листья, виднелись крепостные валы Авиньона, похожие на изъеденную муравьями бычью грудь. В этот же день жара добралась и туда и скосила самые больные деревья.
На вокзале в Оранже пассажиры прибывшего из Лиона поезда что есть мочи стучали в двери своих купе, требуя открыть их. Они умирали от жажды, многих рвало, и они корчились от боли. Пришел механик с ключом, открыл две двери; третью он открыть не смог, отошел в сторону, остановился, прижавшись лбом к балюстраде, и упал как подкошенный. Его унесли. У него едва хватило сил сказать, что нужно поскорее отцепить паровоз, который может загореться или взорваться. А сначала повернуть вторую рукоятку до упора.
В городах и деревнях этой долины был неслыханный урожай дынь. Жара шла им впрок. Никакая еда не лезла в горло, при одной мысли о хлебе или мясе подкатывала дурнота. И люди ели дыни. А после хотелось пить. Длинные языки пенистой влаги свисали из труб колодцев. Людей постоянно терзало желание смочить рот. Пыль от обламывавшихся веток деревьев и пыль от спрессованного знойным воздухом пересохшего сена, словно снежная поземка, дымящаяся над лугами, раздражала горло и ноздри, как пыльца платанов. Улочки вокруг синагоги были усеяны корками, семенами и мякотью дынь. Хорошо шли и сырые помидоры. Так было в первый день, а потом эти отбросы стали быстро разлагаться. Уже к вечеру этого первого дня запахло гнилью, а наступившая ночь была еще более жаркой, чем день. К этому времени крестьяне пригнали в Карпентра около пятидесяти возов с большими арбузами. И в то время, как в тридцати лье к западу от Карпентра лошадь Анджело несла своего полусонного хозяина сквозь источавшее знойно-тошнотворный запах тухлых яиц ущелье, арбузные корки начали скапливаться на центральной улице, около зданий субпрефектуры, библиотеки, королевской жандармерии и Лионской гостиницы, там, где бывало больше всего народу. Новые возы дынь прибывали в город; какой-то врач капал на кусочек сахара болеутоляющий эликсир; а двухчасовой дилижанс в Бловак так и остался незапряженным.
И в поле, и в городе, и в деревне таинственный свет этого знойного дня был сродни туману. Он делал невидимыми стены домов на противоположной стороне улицы. Отраженные фасадами домов солнечные лучи ослепляли. Очертания искажались в клейком, как сироп, воздухе. Люди брели, словно пьяные, но их опьянение шло не от желудка, где булькала сочная мякоть плохо прожеванных дынь, а от этого знойного света, в котором теряли свои привычные очертания двери, окна, портьеры, длинные листья рафий, и нельзя было определить, где кончается тротуар и начинается мостовая; вдобавок люди, как и Анджело, двигались спотыкаясь, с полузакрытыми глазами, и за пеленой опущенных век, которые солнце окрашивало в цвет алого мака, рождались картины бушующих, кипящих вод, лишавшие их уверенности и сил.
В первые же дни этой жары много людей заболело. Но на это не обращали внимания. Заболевшими занимались, лишь когда у них не было сил дойти до дома и они падали на улице. Да и в этих случаях не всегда. Если они лежали ничком, то их можно было принять за спящих. Вот если они корчились на земле и в конце концов оставались лежать навзничь, так что видны были их почерневшие лица, тогда на них обращали внимание. Да и опять не всегда. Потому что жара и постоянная жажда мешали думать о других. Вот почему на самом деле в тот первый день — как раз тогда, когда сквозь пронизанные солнцем веки Анджело грезились скелеты сарычей, застрявших на ветвях огромных дубов, — в общем и целом было очень мало больных. Один раввин, озабоченный главным образом соображениями чистоты, вызвал еврейского врача, чтобы тот осмотрел три трупа, лежавшие у входа в маленькую синагогу (это, очевидно, были трупы тех, кто собирался войти в храм, чтобы укрыться там от жары). После обеда в Карпентра было только два случая, включая кучера дилижанса из Бловака, причиной смерти которого в равной мере могли быть и абсент, и жара. (Это был очень толстый человек, постоянно испытывающий голод и жажду; умер после обеда в трактире — он, вероятно, был единственным пообедавшим в городе в полдень, — где он съел целую миску рубцов и выпил семь рюмок абсента: до кофе, вместо кофе и после него.)