— После тебя, Фредерик! — произнес он, откинув полог.
— После тебя, Мишель!
Друзья обменялись поклонами, улыбками и сердечным рукопожатием. А потом вышли из палатки, свежевыбритые и подтянутые, звеня шпорами, наслаждаясь свежим предутренним воздухом, такие молодые и красивые в своих роскошных мундирах, готовые хоть сейчас вызвать на поединок саму смерть или доскакать прямо до затянутого тучами горизонта.
Майор Берре и восемь эскадронных офицеров склонились над застеленным картами столом. На месте правого глаза майора, потерянного при Аустерлице, красовалась черная повязка, которая придавала старому вояке свирепый вид. Ни он, ни ротмистр Домбровский в ту ночь не спали. Полковник Летак битых три часа объяснял им, что требуется от полка в предстоящей операции.
— Испанцы стоят здесь и здесь, — медленно говорил майор, упрямо глядя в карту, словно на ней и вправду можно было рассмотреть вражеское войско. — Разведка сообщает, что основная часть операции должна развернуться среди вот этих холмов. В задачу полка входит защита левого фланга. И участие в наступлении, если понадобится. По меньшей мере один эскадрон должен оставаться в резерве. Впрочем, это не наша забота. Мы с вами, Бог даст, пригодимся в первой линии.
Пригодиться в первой линии для гусар из Четвертого эскадрона означало пойти в атаку.
При свете фонаря майор разглядел на лицах подчиненных довольные ухмылки. Лишь ротмистр Домбровский, стоявший по правую руку от Берре, оставался непроницаемо спокойным. Седовласый ротмистр с густыми соломенными усами напоминал повидавшего немало сражений ветерана, каким он и был на самом деле. Этот поляк дрался под французскими знаменами по всей Европе; бесконечные походы научили его хладнокровию и сдержанности. Даже отдавая приказы, ротмистр ни разу не повысил голоса. Это был угрюмый и замкнутый человек, с одинаковым упорством избегавший и общества своих товарищей, и дружбы старших офицеров. Зато Домбровский слыл храбрым солдатом, ловким наездником и толковым командиром. Его мало кто любил, но уважали все без исключения.
— Есть у кого-нибудь вопросы? — спросил Берре, продолжая вглядываться в карту с таким упорством, будто от этого зависел исход предстоящей кампании.
Смуглолицый поручик Филиппо, насмешник и фанфарон, кашлянул в притворном смущении:
— Известна ли численность противника? Берре недовольно поморщился, изогнув бровь над единственным глазом, словно хотел спросить: «Господи, ну какая разница?»
— Между Лимасом и Пьердас-Бланкас мы насчитали приблизительно восемь-десять тысяч человек, — пояснил он нехотя. — Инфантерия, кавалерия, артиллерия и партизанские отряды… Первое столкновение должно произойти здесь, — он указал место на карте, — а потом здесь, — майор отметил на карте другую точку и соединил их воображаемой дутой. — Наша задача оттеснить их в горы и заставить принять битву в долине, что, как вы понимаете, совершенно им невыгодно. Теперь я рассказал вам почти все, что знаю. Есть еще вопросы, господа?
Больше вопросов не было. Даже новичок Фредерик понимал, что разъяснения майора были пустой формальностью. Как и весь этот совет; решения принимали совсем другие инстанции, и сам полковник Летак едва ли был посвящен в планы генерала Дарнана. От эскадрона требовалось храбро сражаться и честно выполнять приказы.
Берре свернул карты, давая понять, что совет окончен.
— Благодарю вас, господа. Это все. Полк выступает через полчаса; если мы не будем терять времени, рассвет застанет нас на марше.
— Строимся по четыре, — нарушил молчание Домбровский. — И помните: опаснее партизан только испанские уланы. Они настоящие дикари. И наездники отменные.
— Неужто лучше нас? — усмехнулся подпоручик Жерар.
Домбровский ответил Жерару взглядом, холодным, как снега его родной Польши.
— Ничуть не хуже нас, — ответил он невозмутимо. — Я был при Байлене.
Вот уже две недели слово «Байлен» означало для французов катастрофу. Три императорские дивизии отступили под натиском двадцати семи тысяч испанцев, потеряв две тысячи убитыми и девятнадцать тысяч ранеными, утратив полсотни пушек, четыре швейцарских штандарта и столько же французских знамен… В палатке воцарилось гробовое молчание, а майор Берре укоризненно посмотрел на Домбровского. Чтобы сгладить неловкость, ординарец майора поспешно убрал карты и поставил на стол бутылку коньяка. Берре поднял свой бокал.
— За Императора! — провозгласил он.
— За Императора! — откликнулись все как один, и дружно звякнули шпорами, одним махом проглотив коньяк.
Фредерик почувствовал, как огненная жидкость наполняет его желудок, и крепко сжал зубы, чтобы никто не заметил на его лице гримасы отвращения. Офицеры покидали палатку. Лагерь наполнялся скрежетом железа и скрипом седел, криками и топотом ног. Небо было темным, без единой звездочки. Фредерик отчаянно мерз и ругал себя за то, что решил снять жилет. Однако припомнив, в какой жаркой стране находится, молодой человек понял, что был прав; к полудню солнце вовсе утратит жалость, и лишняя одежда станет непосильным грузом.
Рядом шагал де Бурмон, погруженный в собственные мысли. Фредерик ощутил в желудке мерзкое жжение.
— Коньяк Берре явно не пошел мне на пользу, — пробормотал он.
— А мне и подавно, — согласился де Бурмон. — Надеюсь, Франшо догадался сварить нам кофе.
К счастью, ординарец не обманул его ожиданий. В палатке друзей ожидали ароматный кофейник и галеты. Позавтракав, молодые люди в последний раз проверили снаряжение и отправились седлать коней.