Чадов с улыбкой пояснил, что церквей в Петрозаводске было не очень много, всего четыре или пять. А здесь неподалеку, на площади, где строится теперь театр, стоял кафедральный собор.
— Ну, значит, они ходили к заутрене в собор. Шли вот по этой мостовой. Впереди Кабаниха, за ней Тихон с Катериной или там Игнат с Лизаветой… На них с завистью и страхом смотрели обыватели вон из этих домиков… — Лена вдруг умолкла и повернулась к Чадову: — Скажите, театр там, на месте собора, скоро построят?
— Года через два, еще только начали.
— Как вы думаете, там будут ставить «Грозу»?
— Возможно, — улыбнулся Юрий. — Но почему обязательно «Грозу»?
Лена о чем–то задумалась и, когда они уже выходили на набережную, вдруг сказала:
— Если бы я была режиссером, я обязательно поставила в том новом театре «Грозу». А на декорациях изобразила бы вот этот дом, с резными украшениями. Ведь скоро всего этого не будет. А людям надо помнить страшное прошлое, чтобы ценить настоящее… Я, кажется, повторяю чужие слова, но мне простительно, — я полностью согласна с ними.
— Разве с тобой кто–нибудь спорит? — вдруг резко спросил Виктор.
Лена испуганно повернулась, посмотрела на его нахмуренное, чем–то недовольное лицо и ничего не сказала. Она как–то притихла, незаметно отстала от мужчин, которые свернули на набережную и пошли к пристани.
— Значит, едешь в Войттозеро? — спросил Чадов.
— Да, еду.
— Скажи, старик, ты сам добровольно вызвался ехать туда?
— А что? — насторожился Виктор. Он посмотрел на товарища, ожидая увидеть все ту же привычную и непонятную улыбку. Но лицо Чадова было лишь грустным и по–доброму внимательным. — Почему ты спрашиваешь?
— Ты чем–то расстроен… Вот мне и подумалось, что у тебя были другие планы.
— Что вы, как будто сговорились?! — возмущенно остановился Виктор. — Сначала Лена, теперь ты. Можете успокоиться, я еду туда добровольно. Сам попросился, ясно?
— А зачем же сердиться? — улыбнулся Чадов. — Выходит, надо радоваться,
— Я и радуюсь.
— Не похоже.
— Каждый радуется по–своему… Мальчишкой я всегда прыгал от радости, а потом как–то отвык.
— Ты знаешь, что у Орлиева дела идут неважно… Да, да… Я часто там бываю. Не узнаю старика. Впечатление такое, как будто нашему Тихону обрубили крылья… В общем–то, если разобраться, так это и получилось… В первые годы он круто взлетел вверх. Председатель райисполкома, депутат Верховного Совета республики.
— Так что же произошло?
— Внешне ничего особенного. Этого и следовало ожидать. Война и мирные дни — все–таки разные вещи. Одно дело командовать, когда каждое твое слово — беспрекословный закон для подчиненных, и совсем другое — руководить, да еще таким районом, как Тихая Губа…
— Ты говоришь так, как будто радуешься этому, — с неприязнью заметил Виктор.
Чадов пожал плечами, поднял лежавший на тропке камешек и, поиграв им, забросил далеко в озеро.
— Нет, зачем же. Радоваться тут нечему. Но диалектика жизни — великая вещь. Старика мне жаль, искренне жаль, хотя я никогда не был от него в восторге.
— Как тебе не стыдно! — возмутился Виктор. — Ведь Орлиев был настоящим командиром.
— Если под этим понимать личную отвагу и непомерную требовательность к подчиненным, то — да!
— Слушай, Чадов, я не люблю, когда бьют лежачих… Это же вероломство!
— Ого! Какие громкие слова! Неужели ты полагаешь, что наш Тихон лежачий? Не беспокойся, он не из таких. А что касается вероломства, то мое отношение к старику нисколько не изменилось со времен войны. Я и тогда уважал его за храбрость, ненавидел за жестокость!
— Ненавидел и с готовностью выполнял каждое его приказание?
— Война есть война! Надо не выдумывать жизнь, а понимать ее такой, какая она есть.
— А я не хочу так! Понимаешь, не хочу! Я хочу, чтоб жизнь была не такой, какая есть, а такой, как надо. Чтоб дружба была дружбой, любовь — любовью, постоянство — постоянством. Без этой твоей «диалектики». И кем бы ни стал Орлиев, я буду ценить его за то, что он сделал во время войны,
— Ты противоречишь сам себе, — улыбнулся Чадов.
— Пускай. Не в этом дело. Да, Орлиев строг! Может, каждому из нас в отдельности Орлиев сделал и немало плохого. Но всем нам вместе он делал только хорошее. А ведь мы для этого и таскали за плечами трехпудовые сидоры. Мы победили, черт возьми!