— Зачем вам это?
Узнав в чем дело, широко заулыбался. «Хорошо. Ладно придумали», — в душе одобрил он, но ни слова не сказал. Так и стоял, улыбаясь и довольно разглаживая усы. Даже забыл, о чем его спрашивают. А когда Собакин напомнил он явно растерялся.
— Стало быть, так… Роста он небольшого. Пожалуй, вот поменьше Анохина будет. В кости широкий. Живой такой. Говорит с трибуны и все время то влево, то вправо поворачивается. Я, стало быть, три раза слушал его на съезде и каждый раз в другом месте сидеть пришлось… Стало быть, сидишь, слушаешь, а он вроде бы все время на тебя смотрит… Вроде, стало быть, к тебе обращается… Живые глаза у него, видно, зоркие… А улыбнется — хитрые такие делаются. А когда о переговорах с немцами говорил, так они гневом сверкали. И голос как бы дрожал от обиды. Медленно говорил, с болью, стало быть… И все время в сторону «левых» головой кивал, даже иногда пальцем показывал.
По тому, с какой готовностью Григорьев рассказывал о подробностях III Всероссийского съезда Советов и с каким старанием уклонялся от ответа на прямо поставленный вопрос, Анохин уже понял, что и Николай Тимофеевич тоже не помнит, какого цвета глаза у Владимира Ильича. Неужели это непонятно Собакину? Слушает он вроде бы с интересом, но так и кажется, что въедливый художник вот–вот снова задаст свой каверзный вопрос и поставит дядю Николая в такое же неловкое положение, в каком до сих пор находится сам Анохин.
К счастью, этого не случилось.
Николай Тимофеевич охотно рассказал не только о съезде, но и о том, как в апреле они с Елизаветой Степановной ходили в колонне завода «Новый Лесснер» к Финляндскому вокзалу, но народу там было столько, что Ленина видеть им не довелось и речь его они слышали в передаче других.
— Ой, да у нас же есть фотография! — воскликнула вдруг Елизавета Степановна. — Коля из Питера привез, со съезда. Где она у тебя? Чего ж ты людям не покажешь?
Достали фотографию. Она была такой же, как и та, что принадлежала Анохину. Долго рассматривали ее.
— Большое спасибо вам! — поднялся наконец Собакин. — Вы мне рассказали очень много важного и интересного.
— Не стоит! Вы уж извините! — улыбнулся Григорьев.
Он вышел проводить гостей. На крыльце вдруг сказал смущенно:
— Сдается мне, что глаза у Ильича вроде бы карие.
— Вы так считаете? — оживился Собакин.
— Утверждать не возьмусь… Близко–то видеть мне, стало быть, его не пришлось… Другие в перерывах так и лезли на сцену — толпа целая, разве, стало быть, пробьешься. Да и неловко вроде… Если каждый надоедать станет… Вот так, стало быть…
На обратном пути Анохин и Собакин оживленно переговаривались. Собакин принялся развивать мысль о том, что если в исполкоме есть умные головы, то они должны подумать об открытии в Петрозаводске художественной школы или, на худой конец, небольшой студии, где молодые способные юноши могли бы готовить себя к поступлению в Академию художеств, что вообще–то такие умные головы в исполкоме есть — вот хотя бы Парфенов, с ним уже был разговор, но все дело упирается в денежный вопрос, а это не должно служить препоной, так как школа или студия в дальнейшем и сама могла бы кое–что зарабатывать, выполняя заказы, подобные сегодняшнему.
— Будет у нас, Константин Васильевич, школа! — успокоил его Анохин. — Вот увидите, будет! Дайте хоть чуть–чуть очухаться, разобраться — что к чему… Только бы не началась заваруха с англо–французами…
На Круглой площади они молча минуту–другую постояли, глядя как первые оранжевые лучи солнца ложатся на крыши и как голубеет высокое ясное небо. Начиналось тихое безветренное утро — одно из тех, которые почему–то всегда рисовались Анохину, когда вдали отсюда он вспоминал родной город. Вероятно потому, что была какая–то своя неповторимая прелесть в этой короткой поре, когда озеро еще покрыто льдом, а здесь на площади — тепло, сухо, солнечно, и сверкающая белизной озерная даль вызывает и чувство печали по уходящему, и волнующее ожидание чего–то радостного.
На минуту показалось, что и не было этих девяти лет. Ничего не было — ни тюрьмы, ни каторги, ни ссылки. Вот сейчас его окликнут, и он, прижимая кипу газет, снова помчится по тихим, залитым солнцем улицам, будет бегать долго, легко и радостно, так как пришла наконец весна, а кому не сулит она радости.
Было странно и даже нелепо ловить в себе это мальчишеское чувство. Особенно теперь, после всего пережитого. После бессонной ночи. После многих других бессонных ночей. Перед наступающим днем, который наверняка преподнесет такое, о чем и не догадываешься…