24 июня революционный Петроград торжественно и многолюдно проводил в последний путь Володарского, павшего жертвой правоэсеровского террора.
В этот же день в Петрозаводске состоялись предсъездовские партийные собрания большевиков и левых эсеров. Они проходили одновременно. Из раскрытых окон зала губисполкома, где собрались большевики, и из дома Кипрушкина на Екатерининской улице, где помещался штаб левоэсеровской организации, в один и тот же час неслись над городом торжественно–траурные звуки «Варшавянки», исполняемой как память павшему революционеру и как гневный протест против происков контрреволюционеров.
Да, все внешне пока шло так, как и должна идти у двух истинно революционных партий, решивших рука об руку довести до конца дело освобождения трудящихся от ига эксплуатации. По крайней мере, так могло казаться неискушенному в политике человеку.
Поздно вечером Анохин решил посетить общежитие для приезжих делегатов. Оно было оборудовано в здании бывшего епархиального училища на Зареке. Просторные светлые комнаты. У каждого металлическая кровать, белые простыни, шкафчики для еды. Молодец Данилов, постарался на совесть!
Жили здесь в основном делегаты–крестьяне.
Когда пришел Анохин, большинство уже отдыхало. Спали не раздеваясь, прямо на одеялах, упрятав в головы котомки и закрыв из предосторожности окна. Клубы плотного махорочного дыма медленно плавали в оранжевых столбах предзакатного солнца. Видно, совсем недавно были здесь и споры, и разговоры, которые так хотелось бы послушать Анохину, но теперь усталые с дороги крестьяне лишь сладко похрапывали на непривычно мягких койках.
Петр Федорович переходил от комнаты к комнате, бесшумно открывая и закрывая двери. Да, многое завтра будет зависать от того, с какими думами засыпали эти мужики на чистых городских постелях.
Не спали одни каргополы. Притихшие, молчаливые, они сидели каждый на своей койке, и Анохин, открыв дверь в их комнату, даже удивился этому странному безмолвию.
— Здравствуйте, товарищи!
— Доброго здоровья! — отозвались два–три голоса.
— Не спится на новом месте? — спросил Анохин, входя и присаживаясь к столу, стоявшему посреди комнаты,
— На старом, на новом — тут все одно не до сна! — вздохнул мужик в ситцевой косоворотке, подпоясанной широким военным ремнем. — Беда у нас, гражданин… Домой бы нам надо.
— В чем дело? Какая беда?
— А вы кто, извиняюсь, будете?
Анохин назвался, и сразу один за другим делегаты потянулись поближе, окружили его плотным кольцом.
— Какая же беда, рассказывайте! — обратился Анохин к мужику, который первым вступил в разговор.
— Пущай он говорит! — ткнул тот рукой в сторону молодого парня в солдатской гимнастерке, а сам дрожащими от волнения пальцами принялся свертывать цигарку. Свернул, попросил одолжить огонька, затянулся и продолжал: — Мы–то, считай, семь ден как из дому. В уезде выбирались, в Пудоже парохода ждали, да и тут третий день кормимся. А он сейчас появился. В Каргополе еще позавчера был. Вот ты его и послушай, коль наша беда тебе интересна.
— Говори, товарищ! — повернулся Анохин к парню.
Беда, действительно, оказалась немалая. Пять дней назад разразившийся над Каргопольем град начисто положил все озимые. С этой вестью и прислали парня из уезда к своим делегатам.
— А на яровые ныне и вовсе надежды малые! — добавил мужик в косоворотке. — Сколь времени с голодухи пухнем, нови ждем и — на тебе! Вот сидим и гадаем — то ли домой подаваться, то ли у съезда помощи просить?
И сразу заговорили в несколько голосов:
— Бабы–то одни вон как, поди, убиваются!
— Убивайся — не убивайся! Рук теперь не подставишь.
— У власти подмоги просить надо. Стихийное бедствие все–таки, страховку–то пусть выдадут, да не деньгами — хлебом… Власть–то народная теперь, наша, по справедливости удовлетворить должна.
Последний голос не понравился Анохину. Был он какой–то уж очень вкрадчивый и до подозрительного расчетливый. Петр Федорович, обернувшись, выхватил взглядом низенького, благодушного на вид мужичка.
— А ведь власть сама хлеба не сеет, — сказал он. — Откуда же ей взять хлеба.
— Как это откуда? Будет же урожай в других местах. Не везде же напасть, как у нас.
— Кое у кого и сейчас хлеба много. Но не дают его. Просим — умоляем, а не дают.
— Что же это за власть, если распорядиться не умеет? В прежние времена и то властей слушались.
— Раньше силой слушаться заставляли. Урядник, исправник, стражник. Чуть что и в Сибирь недолго. А мы силой не хотим, по–доброму, на сознательность стараемся воздействовать. Да вот не у всех она, эта сознательность, имеется. Правду говорят — сытый голодного не разумеет.