— Пока не отказываюсь. А почему ты так решил?
— Да потому, что те, кто обычно сидит за нашим скромным столом, служить в этой гребаной армии не желают! Понял?
— Не понял.
— Взгляни на нас, непонятливый… Думаешь, почему мы пьем? И не просто так пьем, а систематически, «по-черному», без всякого смысла и без повода! Пьем, пьем и пьем. Это местное говно. Блюем… не без того. Но пьем! Почему, думаешь, ну?
— Чего пристал?! — вступился за рекомендуемого Шмер. — Ему самому хреново! Жена от него сбежала. Пусть потрется в нашей компании. Тем более деньжата имеются, подъемные получил в предыдущем гарнизоне. Так, Никит?
— Ну, где-то как-то…
— Во-от! И наш друг Никита готов их потратить вместе с нами! Верно, Никит?
— Э-э… В принципе, верно, — согласился опьяневший Никита. — И потрачу! А отчего я торчу тут с вами, сам не знаю.
— Пей и не болтай! — Ребус хлопнул по спине пухлой потной пятерней.
— За дружбу и свободу! — поднял граненый стакан Лунев.
— За волю! — истово гаркнул Колчаков.
В течение следующих трех часов собутыльники громко говорили, спорили о чем-то и много пили все подряд. В комнату заходили другие офицеры, большинство совершенно не знакомых Ромашкину. Были даже два брата — близнеца. Как пошутил Лебедь, однояйцовых (но с разными яйцами). Знакомились, пили, уходили. Шкребус откланялся в разгар пьянки. Холостяки кричали вослед: «Женатик! Подкаблучник! Беги, скорей!»
— Эх, чего нам тут катастрофически не хватает, в этой глуши — баб! Пустыня, бля! — пригорюнился Шмер.
Осоловевший Ромашкин… осоловел. Предметы приняли расплывчатые, размытые очертания. Все замельтешило и завертелось перед глазами. К горлу — удушающий комок. Неудержимая икота.
Вскочил, уронив тяжелый казенный табурет. Где тут у вас?!
— Дорогу! К окну птенца желторотого! Дорогу! Освободите проход созревшему! — Шмер распахнул окно. — Сюда мой друг, на воздух! Только не выпади, птенец!
Никита не выпал. Перегнулся, чуть не выпал, но не выпал… Облегчился. Полегчало.
— Ну, блин, дошли. До кондиции, до нужной! — интеллигентствующий Хлюдов предпринял попытку натянуть на ноги сапоги и тихо уползти из общества. Не прощаясь, чтоб ему не свистели вслед, как Ребусу.
Всевидящий Шмер все увидел:
— Вовка, сапоги не надеть — ерунда. Главное, чтоб трусы с ноги не были сняты.
— Чего это я их буду снимать? — насупился интеллигентствующий Хлюдов. — В мужской-то компании!
— А это ты жене докладывай, где был! Всякое бывает, но лучше прийти пьяным, чем в чужих трусах. Я на стажировку курсантом попал в Забайкалье. Веселый гарнизон, на реке Даурия. Рассказать?
— Рассказывай!!! — дружно потребовал гусарский бомонд.
Хлюдов сел на тумбочку и, монотонно раскачиваясь на ней, из последних сил напрягал внимание, чтобы не пропустить поучительную историю. Мало ли! Пригодится…
— Один такой же, как ты, блин, любитель женщин и водки, совместил приятное с полезным. Сделал дело и приперся домой ну просто никаким! Ну, совершенно ни гу-гу! Разделся — жена глядит, на нем чужие женские трусы. Она на него с когтями, а он ей — бац! — в глаз. Баба в крик-плач, в политотдел. Понятно, обработали там морального разложенца по полной программе — сняли с должности, одну большую майорскую звездочку разбили на четыре маленькие. Орут на него в парткоме, пеной брызжут. А тот стоит себе задумчиво так и бровью не ведет. Ему — строгий выговор с занесением в учетную карточку. Напоследок спрашивают: «Ну? Понял что-нибудь из нашего разговора?» «Понял… — говорит. — Понял, что трусы с ноги снимать никогда не надо!»
— Га-га-га! Ге-ге-ге! Го-го-го! Гы-гы-гы!
Но лейтенант Ромашкин в общем разноголосом гоготе бомонда уже не поучаствовал. На исходе мемуара поплелся прочь — ой, чего-то мне не того… Рухнул на застланную кровать, отключился. Практики пока не хватает, лейтенант Ромашкин. Дело наживное. Практика — критерий истины. А истины — в вине. Бай! Баюшки-бай…
Пробуждение… Ай, да что говорить! Тем более, что язык деревянный — не пошевелить. Кто испытывал, тот знает. А кто не знает, тому лучше не испытывать.
Никита очнулся было, но, завернувшись в постылое одеяло, решил — еще часик!
Ага, как же! Мишка Шмер объявился, как дьявол-искуситель. С пивом!.. Две бутылки вонючего, кислого жигулевского пива. О-ох, очень вонючего, очень кислого! Никита, отхлебнув, поставил свою бутылку на стол, из горлышка медленно поползала пена.
— Эй, Ромашка! Эту дрянь надо пить быстро! Сейчас же! Иначе все пиво окажется на столе. В него, наверное, стиральный порошок на заводе добавляют. Вот, гадство! Воду пить невозможно, водка — отрава, пиво — дрянь! А «Чишма» местная -у-у-у! Одно название, что вино!.. Как жить? Что делать? С чего начать? Как нам реорганизовать Рабкрин?
— Кы… акой Рабкрин? — соображалось из рук вон плохо.
— А еще замполит! — укорил Шмер. — Рабоче-крестьянская интеллигенция! Суть — мы… Ладно, терпи до обеда, съездим в город в магазин за венгерским «Токаем»! Он как бальзам на раны действует! Считается — напиток королей!
— Королей — это вежливость… — мутно припомнил Никита.
— Это точность, — поправил Шмер. — А я тебе про «токай». Или не хочешь? Или тебе «Чишмы»?
— Бр-р!
— Бр-р! — эхом отозвался Кирпич. — Эта «Чишма» такая дрянь, что… бр-р-р!!! И вообще! Нет ничего лучше, чем наша московская «Кристалл»!
— «Черноголовка»! — возразил местечковый московский.
— Что вы понимаете! Ливизовская — самое то! — встряли великопитерские с областной судьбой.
— Так! — прервал дискуссию в зародыше Димка-художник. — Будем о водке спорить или будем дальше слушать? Нить ведь теряется!
Вообще-то о водке — пользительней. Но нежданно-негаданно поддержал «душегуб» Большеногин:
— Я ведь тоже про Забайкалье или про житье на Дальнем Востоке могу многое рассказать! Но ведь не перебиваю! Каждому свой черед!
Черед, значит… Ну, черед так черед.
(А все-таки «Кристалл!» Да ну вас! «Черноголовка»! Ливиз, плебеи, только Ливиз!)
Глава 4.
Проверяющие
В гарнизон Никита попал как с корабля на бал. Только-только освоился и нате — итоговая проверка боевой подготовки. Проверка того, к чему Ромашкин еще не успел приложить ни руки, ни ноги, ни головы. Замполит Бердымурадов пообещал, что если какое-то подразделение провалится на зачетах, снимет офицеров с должностей. Выходит, Никита запросто может пострадать за грехи предшественников. Комбат собрал со всех офицеров деньги на организацию попоек для проверяющих, немного поорал на совещаниях — и началась проверка.
Ромашкин последнюю ночь перед выходом на полигон провел без сна, переписывая лекции, заново оформляя журналы и тетрадки. Настроение препаршивейшее: куда не кинь взгляд, всюду «провал». Бердымуратов пригрозил служебным несоответствием, если за две недели Никита не переоборудует Ленкомнату. А как?! Ни материалов, ни средств на закупку, ни писаря, ни художника. К черту! Делай что должно, и будь что будет!
На танкодроме, который был вотчиной третьего батальона, лейтенант оказался впервые и очень удивился увиденной картине. За командной вышкой в тени деревьев стоял сарайчик, в котором хрюкали и визжали свиньи. В закуточке, опутанном сеткой-рабицей, кудахтали куры. У дерева гоготала парочка связанных гусей.
Славно! Гуси в яблоках ожидают своей участи. Вернее, пока без яблок, яблоки лежали в коробке. Гм! Животноводческая ферма совхоза «Тупик коммунизма имени Алсынбабаева»! Почему тупик? А потому что дальше ехать некуда! Армия, занятая сельским хозяйством и банкетами — это балаган.
На танкодроме Алсын первым делом поспешил не на командную вышку, а к курятнику. Внимательно пересчитал кур, выпил несколько свежих сырых яиц, преподнесенных ему на тарелке солдатом из обслуги «объекта». Затем комбат потрепал по холкам сытых кабанчиков, потеребил за длинную шею стреноженного гуся. Три собаки, охраняющие стратегический объект, восторженно повизгивали: наконец-то любимый хозяин здесь! Алсын бросил каждой по косточке, погладил, а затем взялся за воспитание солдата-свинаря: