Через секунду-другую раздался негромкий смех:
— Лузеру — саечка!
Занавес, господа мои, занавес.
Вот такой вот текст был.
Ну и что делать теперь прикажите?
А за окошком уже сереет — утро наступило, барышня дрыхнет себе, похрапывает даже.
Прикрыл я дверцу полешком, и припустил, что есть духу — по направлению к резиденции отца Порфирия, вдруг у него чего полезного найдётся — рация там, или лекарства какие.
Прибегаю, язык вывалив на сторону, а батюшка — в парнике, с дынями своими тетёшкается.
Рассказал ему всё, тетрадь показал.
Он только тетрадку то раскрыл, сразу в лице изменился — почерк знакомый, видно, опознал.
Что тут началось — словами не передать.
Лекарства какие-то в сумку сгрёб, и босиком к той девушке ломанулся, метров двадцать отбежал, обернулся и кричит мне:
— А ты, так тебя растак, на Апрельский дуй. И, чтоб врач, так его растак, был через пять часов. Хоть на вертолёте, хоть на вездеходе. Если что не так будет — весь посёлок взорву, так его растак!
А ещё поп называется, морда наглая, — ругаться мы и сами горазды, тоже мне.
А кончилось всё хорошо: и вертолёт с врачом вовремя успел, и девушка та выздоровела, и отец Порфирий схиму отринул, опять Антоном стал — да и женился на девушке той.
К тому времени мы уже уехали с Чукотки — домой.
О событиях тех мне потом Вырвиглаз с Обезьяном письмо совместное написали, в посылку вложили сверху, а в посылке — пять пузатых грелок медицинских с "неглом" — пивом чукотским чёрным.
А теперь — почему же мне было так стрёмно и удивительно рассказ испанского писателя читать?
Да потому — что рассказ этот я сам и писал.
На первом курсе вступил в студенческий литературный клуб, писал там ерунду всякую. Да под настоящей фамилией неудобно как-то было — а ну как братья-гусары засмеют?
В морду тут же лезть, или — на дуэль вызывать?
Вот и псевдоним себе придумал — Андрес Буэнвентура-и-Гарсия.
А что — мне нравится.
Так что, братья и сёстры, вы пишите, вы пишите — вам зачтётся.
А вдруг, писанина эта — бесполезная на первый взгляд, — кому-то и впрямь поможет реально?
Байка семнадцатая
Путь домой
Дождливое раннее утро. В порту затариваемся чёрным "неглом", спешим в аэропорт.
Рейс Певек — Москва. В отнюдь немаленьком ТУ-154 — только мы, да ещё чукча средних лет, как выяснилось при знакомстве — знаменитый чукотский писатель, лауреат премий многочисленных.
Хоть и лауреат заслуженный, да зубы то чёрные все — от чифира крепкого.
Прилетаем в Москву, переезжаем на Ленинградский вокзал, до поезда ещё часов пять.
Жрать хочется ужасно. Денег — полные карманы, да и в рюкзаках тоже по несколько толстых пачек завалялось, но идти в местные привокзальные шалманы что-то не тянет, неприятные они какие-то — левые, одним словом.
Идём в конец самого дальнего перрона, на пустых деревянных ящиках расстилаем газетку — "Правда Певека" — называется. Нарезаем хлебушек, вскрываем банки с "Завтраком туриста", с тушёнкой, "негл" чукотский по кружкам сувенирным, в киоске привокзальном купленным, разливаем. На кружках — разные башни московского кремля, все в звёздах пятиконечных.
Подходит старушка- нищенка, слёзно, Бога через каждое второе слово, поминая, хлеба корочку просит. Михась — добрая душа, протягивает бабушке бутерброд — огромный кусок хлеба с толстенным слоем тушёнки. Старушка неожиданно обижается, плюёт в сердцах и уходит, матерясь грязно.
Минут через пять подходят два облома, у одного в руках доска неслабая, у другого нож-выкидуха.
— Что это вы, гниды, бабушек убогих обижаете? — Ласково так спрашивает тот, что с доской, — Заплатить теперь за обиду придётся — по сотке с каждого.
— Ты на кого, на, тварь столичная, фраер гнилозубый, на, хвост поднимаешь? На буровиков, на, чукотских? — Тут же взвивается Михась.
Толстый Витька и вовсе говорить ничего не стал. Он и до Чукотки был слона здоровее.
А тут, как на ССК два месяца повкалывал, рекорд мировой, как выяснилось, устанавливая, так и вообще заматерел окончательно — Илья Муромец в натуре.
Говорливого он — его же собственной доской — по жбану приложил, а тому, что с выкидушкой — руку, выкидушку ту держащую, сломал, к такой-то матери, — только хруст на весь вокзал.
Прибежало ещё пятеро бойцов, один из них и вовсе — в форме милицейской, пистолетиком размахивает:
— Лежать всем! — Вопит истошно.
Ну, сам первым и лёг, да и сподвижники его — следом.
Обойму с патронами я в кусты зашвырнул, да и сам пистолет тут же на части составные разобрал, да и разбросал их в стороны разные — чисто на всякий случай.
— А как мы лихо, на, управились, — гордо заявил Михась, разбитую губу осторожно трогая, — Даже "негл" не пролили, на!
Пролили, не пролили — но с вокзала пришлось срочно убираться.
Специально громко — типа для всех, говорю:
— Убираться надо, по хорошему. Лови, Миня, тачку — в Долгопрудный сдёргиваем!
Михась то — он сообразительный до чёртиков — просёк сразу, что "Миня" — это он и есть.
Микроавтобус тут же поймал, всех в него загрузил — со шмотками вместе, и говорит водиле:
— Братан, на, до Долгопрудного — шементом! Такса — двойная!
Хорошо ещё Генка Банкин сразу поправил:
— Извините, уважаемый, мой приятель пошутил. Нас, пожалуйста, в тот аэропорт — откуда самолёты до Питера летают. А такса — тройная!
Михась даже заикал нешуточно — от удивления.
Два часа до аэропорта, полтора лёта — а вот и Питер родной.
В зал прилётов заходим, а навстречу песенка в тему, Розенбаум ранний, опальный ещё, в бизнес-политической элите не состоящий:
Генка Банкин, душа нежная и ранимая, — даже прослезился слегка.
На стоянку, уютней которой нет, и направились.
Михась вдоль ряда свободных такси прошёлся, не торопясь, туда-сюда, выбрал водилу самого солидного — пожилого дядьку с роскошными седыми усами.
Рюкзаки в багажник побросали, расселись, Михась на переднее сиденье — рядом с водителем.
Достаёт Михась из портмоне полтинник, плюёт на него и к лобовому стеклу машины пришпандоривает, второй полтинник достаёт, плюёт на него, и рядом с первым размещает:
— Задним ходом, шеф, до Наличной, на! Поехали, благословясь!
Дядька то нормальный попался. Всего минуту в обалдении полном просидел, а дальше заржал, что тот даун хронический на концерте Евгения Петросяна, только стёкла автомобильные задрожали — оценил шутку.
— Да, ладно, — говорит Михась, пряча один из полтинников обратно в портмоне, — Обычно поехали. Только медленно очень, и у каждой встреченной пивной точки — остановка непродолжительная. Соскучал я что-то по пиву ленинградскому, водой невской разбавленному.
У всех пивных ларьков останавливаться, конечно, не стали. Только у первых трёх — потом писать захотелось. В общагу заваливаем, поднимаемся на седьмой этаж, где старшекурсники с ГРФ традиционно обитали — навстречу кот Кукусь идёт. Узнал нас, братишка полосатый, обрадовался, заурчал громко — песни запел.
Налили Кукусю в блюдечко "негла" — шутки ради. А он и ничего, вылакал всё досуха, да и отправился на пятый этаж — тамошнему коту, по кличке — Буржуй, морду наглую бить.