Настасья проснулась среди ночи от стонов сынишки. Подошла к кроватке, потрогала рукой влажный лоб. Температуры не было, но маленькое личико искажала гримаса боли. Настасья принесла мазь и начала осторожно втирать пахучую жидкость в ножки. Она закрыла глаза, повторяя и повторяя однообразные движения, не замечая, как погружается в сон. Ей снилось, как она разглядывает ноги сына и замечает на них пульсирующие точки боли. Красные, бегающие пятнышки, словно дразня, хаотично двигались вверх и вниз по ноге, слабо мерцая. Настасья ловила эти красные, будто воспаленные пятнышки. И вот что удивительно: горячие, как головешки, они гасли и становились прохладными под ее исцеляющими пальцами. Это походило на игру. Поймать, слегка надавить и бежать за другими. Пальцы женщины двигались проворно, и вот ни одного бегающего пятна не осталось. Настасья укутала сына в одеяло и расслабленно замерла на стуле. Через секунду проснулась, вскинула голову и увидела, как сын спокойно сопит в кроватке.
Настасья вспомнила странный сон, поднесла руки к лицу. "Руки как руки", - усмехнулась она. Но сон был таким живым и ярким, что сомнение осталось. Возможно, лекарство помогло, а возможно, и волшебные прикосновения.
Настасья устало поднялась со стула. Растерла поясницу, потянулась и пошла спать.
И лежа на большой кровати, на прохладной простыне, уже закрыв глаза, она подумала, как много снов, ярких и необычных, она стала видеть после рождения Антошки. Каждый сон - будто открытая дверь в далекую и древнюю страну. А ее сын - как проводник туда. Словно много столетий тот мир и этот ждали его рождения. Настасье хотелось о чем-то спросить, но она уже спала, уловив напоследок, словно в подтверждение своих мыслей, тихий и протяжный вздох под окном.
2 часть.
После исчезновения сына прошло несколько месяцев и, кажется, вся деревня уже прошла под окнами Настасьиного дома, скорбно вздыхая. Настасья злилась, задергивала шторы. От случайных сочувствующих взглядов ее тут же начинало колотить. Никому не позволяла заглядывать себе в душу. Не хотела ни жалости, ни задушевных разговоров. Никого не звала, не плакала. Замерла в своем горе.
Потянулись холодные осенние дни. Урожай был собран, запрятан в глубокие погреба. Наварены варенья, нарублены салаты, засолены овощи. Руки привычно шинковали, резали, закручивали, а мысли успокаивались. "Не нашли ведь", - иногда в минуту покоя думала она. - "Может, еще придет?". Она садилась без сил на табурет, молча и неподвижно сидела, не обращая внимания на сумерки за окном и нож, зажатый в кулаке.
Когда дом начинал давить, и сердце замирало от воспоминаний, от запахов, от вещей сына, Настасья шла к лесу, присаживалась возле первой сосны и, прижавшись к дереву спиной, впадала в забытье. Долго так сидела, не обращая внимания на дрожь, на закоченевшие руки и ноги. Здесь она становилась ближе к сыну. Намного ближе, чем в доме или огороде.
Хотелось заснуть и больше не просыпаться, но лес шумел, трещал сучьями, и чудился Настасье в этом шуме то ли шепот, то ли крик: "Уходи, уходи!". С трудом поднималась она с холодной вечерней земли, растирала озябшие ладони, разминала затекшие ноги. Долго стояла, пристально глядя на стену безликого темного леса, не испытывая к нему ни ненависти, ни страха.
Устало, опустив голову и путаясь в сухой траве, брела домой. На середине пути встречала перепуганную запыхавшуюся Иринку. Та хватала за руки, заглядывала в глаза. Кривя дрожащие губы, вглядывалась в лицо, замечая и потухший взгляд, и дорожки слез. Брала осторожно под руку, и они вдвоем, медленно, тяжело, словно две древние старухи, брели домой. Иринка, не выдержав, начинала тихонько всхлипывать, Настасья хмурилась.
И в один из дней Настасья, в который раз перетирая посуду, строго сказала Иринке, тихо всхлипывающей на табуретке:
- Хватит реветь. Не вернется он.
Иринка, услыхав такие слова, зарыдала в голос, схватила платок и выскочила за дверь.
В окно Настасья видела, как худенькая Матвеевна, простоволосая, прижав платок к лицу, бежит к калитке.
Неожиданно закружилась голова, и тяжелая темнота своими холодными пальцами закрыла ей глаза. Настасья попыталась ухватиться за подоконник, но пальцы соскользнули, и она упала, потеряв сознание.
Очнулась лежащей на полу. По комнате гулял ледяной ветер, и она удивилась, что форточка не закрыта. Легко встала, словно обморок своей чернотой забрал все ее тревоги и боль, щелкнула шпингалетом, словно затвором, и навсегда отрезала то, что было.
В ушах звенело, на душе царила пустота, на сердце - тревога. Странное ощущение. Словно закончился какой-то период и должен начаться следующий. Только ничего уже Настасье не хотелось. Все ее желания умерли в тот летний день, когда молодой участковый, стараясь не смотреть в глаза, расспрашивал: во что был одет мальчик, а есть ли фото, а не мог ли к друзьям убежать...
Раньше, зимой, когда пурга заметала все дороги и тропинки, они с Матвеичем и подросшим Антошкой ходили по домам, помогали разгребать снег. Настасья заглядывала к каждому, спрашивала, не нужна ли помощь. И, слава богу, что старики были все крепкие, болели редко. Если только ноги или поясницу ломило. А так - никаких серьезных хворей у них не было. Да и давление не шалило. Настасья всегда об этом своей сестре говорила: "Приезжай, Лидусь, у нас здесь такой воздух целебный. Бывает, что старики иногда видят плохо, да расслышат не всегда, но бегают бодро, на огороде работают, а некоторые и до бывшего колхоза в нежаркий летний денек с удовольствием прохаживаются. Там в магазине закупаются и обратно так же, пусть медленно, с передышками, но своими ногами возвращаются! Даже двое долгожителей у нас есть. Галина Стержакова и Иван Костырев. Обоим уже за девяносто перевалило, а жить еще столько же собираются. Приезжайте с мужем, Антошка рад будет! А лес у нас какой чудесный! И грибы, и ягоды, и травы".
Настасья смеялась, но знала: не приедет сестренка - муж, работа, хоромы городские не отпустят. Да и что ей, привыкшей к вечной суматохе города, здесь делать? Телевизор только три программы показывает, работа в огороде тяжелая, да и колхоз - не столица.
А если ребенок? Школа только в колхозе и то до четвертого класса. Потом либо в город переезжай, либо интернат.
Антошка был единственным ребенком на всю деревню. Ходил в колхозную начальную школу. По утрам его Матвеевич отвозил или Настасья, которая в прошлом году уговорила старика научить ее крутить баранку, а обратно четыре километра топал пешком на своих двоих. В холода или сильные метели сидел дома, занимался самостоятельно. Настасья строго следила, чтоб читал хрестоматию по литературе и делал все примеры по математике.
И никогда не признавалась сыну, до чего же она любила такие дни, когда они оставались только вдвоем.
Утром топила печь и, пока сыночек нежился под теплым одеялом, ожидая, когда дом прогреется, месила тесто, и, сдувая муку с носа, смеялась и напевала.
Антошка просыпался от запаха сдобы, вскакивал, стуча босыми пятками по холодному полу, бежал на кухню. Кухня казалась золотой. Лениво встававшее зимнее солнце блестело в подрумяненных булочках, а над головой Настасьи, сотканный из муки и света, блестел золотой нимб.
Настасья вспомнила, как на днях хоронили одного из деревенских стариков, Дмитрия Гавриловича. Жил он один, жена давно умерла, а пятеро их детей, как уехали в город, так и не появлялись больше.