- Вы с нами?
- Бегите скорее! Чехи.
Петунников на кровати торопливо натягивал ботинки без чулок. Валерия влетела прямо в комнату к нему, смутила его, смутилась сама:
- Василий Михайлович, чехи!
- Знаю, знаю.
Сергей спал на сеновале и, увидя Валерию около себя, удивился:
- Во имя отца и сына! Ты каким чудом попала сюда?
- Чехи, чехи! Сейчас у Федякина была, у Петунникова.
Сергей приободрился:
- Ты не особенно волнуйся, Лелька!
- Беги куда-нибудь!
- Куда бежать из эдакого места? Во-первых, это - сеновал, а во-вторых, сеновал дяди Никанора. Не сразу полезут сюда. Денек-другой я посижу здесь, а ты, как ворон, будешь носить мне пищу.
- Не шути, Сережа, нехорошо.
- Слушай, Лелька! Если хочешь быть революционеркой, выкинь девичьи мысли, гляди в оба глаза, слушай в оба уха. Помощь твоя нужна будет - крепись.
Валерия не сумела скрыть внутреннего волнения, глаза горели, щеки румянились, и Никанор в прихожей подозрительно покосился на нее:
- Что с тобой?
- Голова разболелась.
- Опять ты начала по утрам ходить?
Из столовой выглянула мать в широкой утренней кофте:
- Нехорошо, Леля, делаешь!
В комнате у себя Валерия долго стояла неподвижно. Было много мыслей, много чувств. Уже не на словах подходило вплотную то страшное, ни разу не виданное, что смотрело в лицо твердыми стальными глазами, и неудержимо хотелось пережить вместе с другими радость полета.
С улицы прибежал перепуганный дьякон:
- Идут!
Наскоро заскочил Перекатов в распахнутом пиджаке, не поздоровался, не помолился - побежал дальше. Далеко в степи ударила пушка. Никанор два раза надевал новую рясу с загнутыми рукавами на малиновой подкладке, опять снимал. Вешал на грудь большой серебряный крест, расчесывал бороду, суетился, скакал из комнаты в комнату, утомился. Снял новую рясу, спрятал праздничный крест, остался в старом будничном подряснике. Попадья принесла вишневого варенья - рассердился.
- Убери!
- Ведь сам велел.
- Велел, теперь не надо. Не зайдут они к нам. Дьякон забрался на крышу сарая, но тут же спохватился:
- Залез, дурак, чтобы все видели. Слезь!
Быстро соскочил, наткнулся на дьяконицу в сенях.
- Смотри у меня! Будет мучить язык - проглоти лучше. Наше дело постороннее...
Улицей, мимо церкви, тяжело стуча железными цепями, прогремел автомобиль-грузовик с двумя десятками добровольцев из народной армии имени членов комитета Учредительного собрания.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Дела в волостном исполкоме вывернулись наизнанку, канцелярский порядок опрокинулся. Приходили вдовы с солдатками, секретарь дурашливо кричал:
- Эй, вы, каянные, зачем приплелись?
- Штемпель нам поставь.
- Разве вам поставишь всем сразу. Ну-ка, похлопаю по мягкому месту, курдюк у тебя больно хороший...
Молодых похлопывал, старым советовал:
- Вот что, тетеньки, вот что, миленькие, ступайте домой!
- За каким это нечистым?
- Властей у нас нет: прежние все вышли, новых не произвели. Разумеется?
- Бесы, каждый день меняете!
На полу в исполкоме лежали мужики, охваченные вязкой утомляющей ленью, плевали за стойку на чистую половину, языком облизывали бороды. Даже двигаться не хотелось, шевелить ногами, растянулись телятами у плетней. Покой - и власти нет. Только в глубине горело запрятанное чувство: "Чего будет из этого?" Но тут же думали: "Ничего не будет, наиграются - бросят".
Дедушка Лизунов из исполкомского коридора вышел, как из горячего предбанника - мягкий, румяный, с мокрыми упаренными волосами. Увидел Селиванову вдову-солдатку, весело затряс играющей бородой:
- За мукой пришла, Анютка? Айда насыплю!
Мужики загрохотали:
- Не насыплешь, дядя Иван! Пораньше бы годков на десяток.
- И теперь насыплю, ей-богу!
Прижал он петухом Анютку в угол, хлопнул по заду разыгравшейся пятерней.
Рассердилась Анютка, плюнула в ладонь, замахнулась по-мужичьи:
- Хочешь, по щекам помажу? Бес старый, кому обедню звонишь?
Ощерил дедушка беззлобный рот в захватившей игре, сдвинул на затылок зимнюю барашковую шапку.
- Робят! Тоже из большевистского колодца напилась: чох-мох, нашему богу-бя.
Михайло Данилыч вылез оратором на своем крыльце:
- Разве можно супротив целого государства идти? Собрались пять человек, хотят всю Россию повернуть: мы, говорит, потому и большевиками называемся...
- Насчет чужих амбаров у них голова шибко варит!..
- Выросли на этом!..
- Теперь у меня четыре лошади, а по их закону одна полагается. Видал, куда гнут?
- Равенство заводят!
Самушкин-старик с двумя ключами на кожаном поясе ходил по улице в длинной посконной рубахе, радостно шамкал, сизыми обметанными губами:
- Пымали, что ли, озорников?
Легко топорщились седые волосы на голове, делал он трубку ладонью около левого уха, кому-то кричал:
- Увезли, баишь? Так, так! Не замай, маленько хвост намнут...
Мужики не сердились. Добродушно смеялись над Федякиной избенкой, низко уронившей косматый лоб, жалели Матрену:
- Убежал твой большевик?
- Я ничего не знаю.
- Конец ему теперь: долго не набегает.
Словно ущелье темное с пугающей бездной прошли мужики, встали на торную дорогу, увидели знакомую тишину. Порадовались, торопливо ухватились за своё, вековое, мужицкое: бросились на Черную речку вырубать тальник. Первым выехал Михайло Семеныч на двух роспусках, за ним тронулись Лизаровы с отточенными топорами. Никому не нужен был молодой неокрепший тальник, но оттого, что выехали Лизаровы с Михайлой Семенычем, мужики выгрузились всем селом. По другой дороге всем селом ехали упаковские, лозихинские. Ржали лошади, звенели пилы, поблескивали топоры. Растопырские приехали с ружьями. Сцепились четыре деревни на Черной речке, загудели, оскалились враги непримиримые. Дедушка Лизунов кричал громче всех:
- У меня колосенку сожгли большевики, имею полное право я!..
Растопырские дернули из ружей в воздух, заливановские попятились. Упаковские встали с топорами, как стрельцы московские - большебородые, мокрые от жары и возбуждения, к ним примкнули лозихинские с огромными, наскоро вырубленными кольями - стеной повалили на растопырских. Пока щетинились передние, задние начали рубку. Закачался тальник, зелеными кудрями покрыл желтый приречный песок. Грохнулись и старые многолетние осокори под звенящими пилами, полетели пахучие щепки. Опьянил мужиков весенний, клейкий сок, взбудоражил. Тянули они арканом за верхушки, плясали над поваленными великанами, сплеча отсекали податливые сучья, оголяя тела поверженные.
Не увернулся младший Лизаров - ударил его осокорь верхушкой по голове, охватил распростертого на земле огромными, зелеными руками. Метнулся старший Лизаров - не за брата боль: дурак, если рот разинул, - страшно, деревьев в лесу не останется. Громко крикнул, просовывая голову между сучьев:
- До смерти или нет?
Ржали, бесились мужики, всхрапывали лошади, ломались оси, испуганно кричали грачи над разоренными гнездами.
Когда тронулись с Черной речки, нагрузив воза хворостом и шестиаршинником с чуть-чуть пожелтевшими отрезами, попачканными соком и пылью, младший Лизаров с пробитой, перевязанной головой лежал на двух бревнах, вытянув ноги, прислушивался к тяжелому колесному скрипу, торопливо говорил рядом шагавшему брату:
- Еще пыжжай скорее!
- А ты как?
- Оклемаюсь помаленьку.
- В больницу не надо тебя?
- После, там видно будет...
Рано утром нарочный из города прискакал:
- Выборы в земство.
Не успели первого проводить, второй прискакал:
- Мобилизация в народную армию!
Секретарь читал бумаги пьяненький:
- Слушайте, меньшевики, документы серьезные: родина в опасности, а потому воевать беспрекословно...