— А как?
Мы задумались. Ребятишки-ребятишки, а понимали, что с Енисеем шутить нельзя и что к полынье подобраться невозможно. Обломится припай у полыньи, и мигнуть не успеешь, как очутишься подо льдом и закрутит, как того гуся, — ищи-свищи потом.
И вдруг разом, как это бывает у ребятишек, мы заспорили. Одни предлагали подбираться к полынье ползком, держа друг друга за ноги; другие говорили, что надо позвать охотников и пристрелить гусей, чтобы не мучились; третьи утверждали, что надо ещё день подождать, и гуси сами тогда выйдут на лёд, выжмет их из полыньи морозом.
Так, споря, мы спустились с быка и очутились на берегу возле домов известкарей.
Много лет мои односельчане занимались нехитрым и тяжёлым делом — выжигали извёстку из камня. Камень добывали из скал, возили на берег. Здесь же на берегу разделывали приплавленные плотами брёвна на длинные поленья — бадоги.
Возле одной поленницы, гулко охая, бил по клину деревянной колотушкой Мишка Коршунов. Вообще-то он был, конечно, Михаил, вполне взрослый человек, но так уж все его звали: Мишка и Мишка.
Однажды этот Мишка на спор перешёл во время весеннего ледохода Енисей и оттого считался в деревне отчаянной головушкой.
— Что за шум, а драки нет? — спросил нас Мишка, опуская деревянную колотушку. Его озорные чёрные глаза искрились смехом, на носу и на груди блестел пот, и весь он был в плёнках берёсты, и кучерявая цыганская голова сделалась седой от этих плёнок.
Мы рассказали Мишке про гусей. Он радушным жестом указал нам на поленья. Когда мы расселись и сосредоточенно замолкли, Мишка закурил, выпустил клуб дыма и сказал:
— Погибнут гуси, если не помочь им выбраться.
Нам сразу стало как-то легче: Мишка выручит, он такой.
Мишка и впрямь скомандовал нам следовать за ним, и мы побежали на угор, где строился барак.
— Всем взять по длинной доске! — отдал распоряжение Мишка.
И мы возликовали.
Ну конечно же, доски надо, как это мы не догадались сами!
И вот мы бросаем доски и, держа друг друга за ноги, ползём между торосов к припаю. Кое-где под козырьками льдин ещё остались оконца воды, но мы стараемся не глядеть туда.
Мишка сзади нас, ему нельзя на доску — он тяжёлый. Когда заканчивается доска, он просовывает нам другую, мы кладём её впереди и снова ползём, ползём.
— Стоп! — командует Мишка. — Теперь надо одному. Кто тут полегче? — Он обмеривает всех нас взглядом, и его глаза останавливаются на мне. — Сымай шубёнку! — приказывает он, и я начинаю расстёгивать пуговицы. Хочется мне закричать, убежать, потому что уж очень страшно дальше ползти.
Но Мишка смотрит на меня, стоя на доске, по которой я уже прополз, и никак невозможно ему возражать.
Я ползу по доске. Она кажется мне горячей. Под доской трещит и прогибается лёд.
— Гусоньки, гусоньки… — шепчу я, глядя на сбившихся в кучу гусей, которые отплыли к противоположному краю полыньи и встревоженно, с недоумением погагакивают. — Гусоньки, гусоньки… — умоляю их, зову и не могу дальше ползти — страшно. А лёд с тонким перезвоном оседает под доской, и беленькие молнии со щёлком и дзиком мечутся по нему. — Гусоньки, гусоньки! — плачу я и маню их пальцем, рукой, глазами.
А они по-прежнему толпятся в противоположной стороне и, вытянув шеи, глядят на меня.
Вдруг я почувствовал, что возле моего бока что-то зашуршало, и я обмер — подумал, что лёд вовсе обломился, и уцепился за доску.
— Держи, держи доску! — слышу я тугой, взволнованный шёпот Мишки и, не оборачиваясь, нащупываю доску. Она ползёт по гладкому льду легко, и я почему-то думаю, как, наверное, хорошо и бесконечно долго летели бы каменные плиточки по такому вот гладенькому, без единой морщинки, льду.
Доска доползла до воды, чуть прогнула ледок, раскрошила закраек. Я держу кончиками онемевших пальцев доску и опять зову, умоляю:
— Гусоньки, гусоньки, миленькие…
Мать-гусыня поглядела на меня и, недоверчиво гагакая, поплыла к доске. Всё семейство двинулось за ней. Возле доски мать развернулась, и я увидел, как быстро заработали её яркие, будто огонь, лапы.
— Ну, вылезай, вылезай! — нетерпеливо закричали сзади меня ребятишки.
— Ша! Мелочь! — гаркнул Мишка, и ребята покорно замолкли.
Гусыня, напуганная криками, отпрянула, а потом, успокоившись, повернулась грудью по течению, поплыла быстро-быстро и выскочила на доску. Чуть проковыляла до края и приказала: «Делать так же!»
— Ах ты умница, ах ты умница!.. — шептал я.
Гуси так же стремительно заплывали на доску и ковыляли по ней, а я отползал назад, дальше от чёрной, жуткой полыньи и манил: