Красивые птички!..
Зазимок щурку, как и человеку, радости не приносит. Тлю и мошку всякую снегом заметает. Вот и мечутся щурки по озеру в поисках корма, чирикают озабоченно, бегают по льду быстро и неслышно.
Кто-то из рыбаков оставил на льду полбуханки чёрствого хлеба. Два дня щурки долбили этот хлеб, соблюдая очерёдность, и выбрали нутро буханки.
Я сижу неподалёку от щурков, помахиваю удочкой с блесною. Щуркам я внушаю страх. Прежде чем залезть в буханку, они топчутся подле, ищут крошки на снегу и вдруг, с отчаянием пискнув, бросаются внутрь буханки, которая кажется им, наверное, огромной мрачной пещерою, а тут ещё маячит сзади человек в лохматой шапке, в шубе и с палкою в руках! Страсти-то какие, а есть охота!..
Заскочит щурок, ткнёт раз-другой клювом — и скорее наружу, а вместо него уж другой харчиться спешит. Которые щурки слабее духом, сверху на буханку садятся, пытаются по мёрзлой корке долбить, да не берёт корку птичий клюв.
Сотен до двух щурков собралось возле буханки, и в конце концов они осмелели до того, что на меня перестали обращать внимание. Они лезли в буханку, шевелили её, ссорились, и до того у них дело дошло, что птички вместе с буханкой опрокидываться начали. Опрокинувшись, щурки с криком выкатывались наружу и заполошно разлетались по сторонам.
Я поднялся от лунки и разломил хлеб на кусочки. То-то радостная работа тут поднялась, то-то хлопот было и веселья!
Я и рыбачить забыл — сижу глазею.
Слышу шаги. Рыбак идёт по озеру Кубенскому, лыжами шаркает. Подошёл, на пешню грудью опёрся — лицо красное, изветренное, глаза похмельные. На Кубенском озере есть этакая разновидность рыбаков — больше бродят и болтают, чем рыбачат. Нос у рыбака короткий, будто у щурка. Стоит, смотрит на птичек, как они питаются, сил набираются.
— Ишь жрут как! Им ещё далеко лететь, — сказал рыбак, зевая, — нашей местности птица. Я с Печоры родом, — пояснил он, — мы этих птичек силками имам и едим, жирны потому што…
«Имам и едим»! — передразнил я краснорожего рыбака. — Тебя бы самого имать да есть, небось не поглянулось бы!
Доклевали щурки буханку, а не улетают, всё бегают по снегу, крошки ищут. И тогда я достал из рыбацкого ящика свой хлеб, искрошил его на лёд, но искрошил к себе поближе.
Переживаний-то у щурков сколько было! Бегают, кружат возле меня и лунки, иной щурок изловчится и отлетевшую крошку схватит да и бежать, остальные птички нервничают, на меня поглядывают: «Что, мол, ты, дядя, задумал? Подманиваешь, да? Имать нас будешь, а?..»
Я старался не замечать, как щурки орудуют возле лунки, и они меня тоже замечать перестали. Один настолько осмелел, что по валенку меня тюкнул — чешуинка от рыбы к нему пристала, а он думал — крошечка. Я тихонько засмеялся, щурок в сторону отпрыгнул, голову вбок повернул, глядит умным глазком и шейкой тревожно подёргивает: «Ох, ох, дядя, хороший, ты, видать, человек, а всё же боюся я тебя…»
Назавтра зазимок кончился, солнце объявилось, снег обмяк — поплыл под ногами, лёд чешуиться начал: над озером жаворонок запел, тля опять тучами на лёд посыпалась — и забыли про меня щурки, летают, бегают, весело кормятся перед дальней дорогой.
Один только раз прилетела ко мне стайка щурков, крошек маленько поклевала, но тут же снялась, сверкнула на солнце искорками. Толстенький щурок, молодой ещё, беззаботный, бегал возле моих ног, за ящиком копошился, чирикая: «Видишь вот, возле тебя бегаю и не боюся».
Но глянул молодец, а стайки-то родной и нету! Забил он крыльями, запищал: «Куда же вы, братцы? Как же я без вас-то?»
Я проводил взглядом нарядную птичку, в полёте стремительную, в жизни — хлопотунью, и как-то сама собою возникла во мне песенка:
