— Как, ваша милость здесь?
Я подтвердил, что арестован.
Он спросил:
— За что?
И когда я объяснил причину, стряпчий сказал:
— Да это, ваша милость, не дело, а один смех! Есть при вас деньги? Сунем писцу, и я мигом настрочу прошение прокурору, чтобы он дозволил отпустить вас под личное поручительство. Не раздобудем поручителя сегодня, приведем его завтра в залу суда, и вас сразу отпустят. Я поговорю с одним из судей, он мой лучший друг, — и, клянусь, завтра в полдень вас здесь уже не будет.
Услыхали эти речи другие стряпчие, загалдели: каково нахальство, разве порядочные люди так поступают!
— Нас тут двадцать человек битых два часа голову ломает, а он позже всех пришел, и на тебе — уступай ему!
— Сеньоры, — возразил мой стряпчий, — хотя бы вы написали прошение два месяца тому назад, раз пришел я, дело будет мое. Знайте, этот кабальеро — мой близкий друг и всегда доверяет мне свои дела. Ступайте с богом и оставьте его в покое.
Тут они завопили:
— Ишь какой прыткий, ловко у него получается! Мошенник, тягун! Палец о палец не ударил, наш заработок отбивает! Сам проваливай! Кабальеро лучше знает, кому доверить свое дело. Нечего горло драть!
Он — слово, они — десять, сцепились не на шутку, пошли друг дружку честить на чем свет стоит да припоминать все грехи: кто, как и когда надувал арестантов. Презабавный это был спор, истинная комедия, где каждое слово — сущая правда. Таковы уж нравы стряпчих, так они поступают ежедневно и ежечасно со всеми попавшими в тюрьму. Когда они угомонились, я подошел к своему знакомому и попросил сделать все, что потребуется, обещая вознаграждение. Дал ему несколько реалов и две недели больше в глаза его не видел. Я и сам знал, что толку от него будет немного, что ему важно одно — разжиться к завтрашнему дню на олью и бой быков. Все же пришлось выбрать именно его, так как ему были ведомы прежние мои дела и он в два счета мог вывести меня на чистую воду и в два часа состряпать добрую сотню обвинений.
Как бы то ни было, за молчание или за труды, все равно платить. Я взял его в ходатаи, хоть дело мое было несложное, денежное. Впоследствии, когда обнаружилось еще надувательство и другие грехи, этот стряпчий весьма пригодился.
Дело приняло нешуточный оборот. Меня перевели наверх, в кандальную, и собирались заковать[172]. Но удалось откупиться, подмазав привратника, который этим ведал, и парня, надевавшего кандалы. Писца тоже задобрили. Прошения летели во все концы. Стряпчему дай, защитнику дай, — капля по капле, они, как пиявки, высосали из меня кровь, обобрали до нитки. Осталась от меня, как от засохшей виноградины, одна кожура.
Почитаю своим долгом упомянуть и о заботах моей любезной, ибо каждый божий день на меня сыпалась из ее рук манна небесная. Одна она была мне опорой, снабжала всем, в чем я нуждался. В самые черные дни, когда меня уже приговорили к галерам, она прислала письмецо, которое я охотно приведу здесь как ради приятности слога, так и потому, что не худо порой ослабить тетиву и рассказать что-нибудь забавное. Письмо было составлено в следующих выражениях:
«Дражайший мой каторжник! Пусть твоя доля не огорчает тебя, будь бодр и весел. Довольно и того, душа моя, что я о тебе печалюсь с самого дня святого Иакова, когда в два часа пополудни, во время сьесты, тебя схватили эти изверги, не дав и выспаться всласть. А нынче я того пуще опечалилась, как услыхала, что судья приговорил тебя к двум сотням плетей и к десяти годам галер.
Чтоб его самого господь плетьми наградил и на галеры упек! Вижу, не любит он тебя так, как я, не знает, как дорого ты мне обходишься. Хулиана советует тебе немедля подать на обжалование. Подавай хоть двадцать жалоб, хоть больше, сколько пожелаешь, но главное, не тревожься — все уладится по милости господа бога и треклятого судьи.
И то уж хорошо, что не придется тебе пробыть там до конца дней. Клянусь мулатским своим лицом, попомнит судья все слезы, пролитые по его вине, а пролила я их столько, что чуть не выдала себя всем домашним, и, наверно, выдала бы, если бы не боялась ослепнуть от слез и навек потерять надежду свидеться с тобой. Право слово, теперь я ценю тебя на вес своих слез, и хоть ногтями, а выцарапаю из этой кутузки, где вместе с тобой в цепях томится моя душа.
Хулиана тебе скажет, сколько волос я вырвала на голове, как услышала о приговоре. Она передаст тебе двадцать реалов на ведение дела и развлечения, чтобы помнил обо мне. Знаю, такие памятки тебе и не нужны — когда я, бывало, покидала тебя на минутку, чтобы подбросить угля в печь, эта минута казалась тебе вечностью. Помни, любезный мой узник, что я тебя обожаю, и возьми эту зеленую ленту в знак надежды, что глаза мои скоро узрят тебя свободным.
172