Ли что-то орёт; говорю, отвали, и вроде замолкает ненадолго. Я не могу отвести взгляда, глядя, как Вы режете плоть; я слишком долго смотрел, как Вы режете меня, и теперь вдвойне приятней видеть, как делаете это с кем-то другим. Но я не могу забыть про лицо той, что лежит перед нами сейчас; и я с нетерпением жду, когда сегодняшняя работа закончится.
Нам говорят, что на сегодня препарирование закончено, что продолжим завтра; скальпель в сторону, накидку на грудь, трупы в «камеру хранения» - там всегда прохладно и приятно, не то, что на улице в тогдашнюю весну.
Я запомнил номер камеры.
Наши комнаты находились фактически в том же здании, но в другом корпусе; сам университет от общежития разделял небольшой проход. Никаких дверей, никаких замков; я привык уже прокрадываться и привык делать то, что следует скрывать; и в эту же ночь я пробрался в операционную.
Её номер был «8».
С дрожью открываю дверцу, за которой лежит она. С дрожью не потому, что боюсь быть замеченным – когда ты медик, всегда можно сказать что-нибудь в ситуации, когда тебя застали ночью в операционной в полумраке с трупом. Все знают, что медики странные. С дрожью, может, потому, что переступаю ту границу, за которой труп и кроссовок имеют одинаковую ценность.
Нет, я хочу только посмотреть на лицо. Мне просто охота видеть, кого мы препарировали сегодня. И со скрежетом выдвигается стол. Она как будто ждала меня тут всю ночь; сложив вот так руки вдоль тела; меня, единственного, кого она заинтересовала не как кусок мяса для отработки скальповых ударов. Стоя вот так, прислонившись спиной к стене. Самое время подумать о себе; знаю, кто-то на меня пялится с потолка, и не то, чтобы этому кому-то было не всё равно, но он поймёт меня в полной мере; поймёт то, что я делаю, если подумаю сейчас; перед порогом откровения пред самим собой. А труп начинает вибрировать и дрожать в нетерпении, мыча мёртвую мантру.
«Сними, сними, сними! Освободи меня, мне нечем дышать!»
Ах!
Как можно было скрывать такую красоту после смерти, пока она не разложилась, превратившись в пищу для червей, которые не посмели вгрызться в плоть живую, боясь быть раздавленными непроизвольно дёрнувшимся мускулом. Воистину! Живая плоть опасна.
И был влюблён в неё, мёртвую, в тот момент; как в Вас; не видя разницы между любовью к ней и любовью к Вам; и сбросив остальное, восхищаюсь совершенным телом; и оно – как Ваше, клянусь – закрыть лицо ей, и можно представить, что здесь лежите Вы; но невозможно закрыть такую красоту без боли – мне так страшно, что завтра опять – резать её, не видя лица.
И я полюбил её, и это была чистая любовь. Я восхваляю смерть, и мысленно благодарю. Я знаю – Смерть тут, она слышит, не отвечает. Здесь, в этом теле вместо души, и ей приятно так же, как и мне. И кажется в тот момент, что не нужны ни Вы, ни кто-либо другой кроме неё; я чувствую отвращение ко всем, кто не я и кто не она, потому что те оказались недостойны созерцать такое совершенство, как созерцаю его сейчас; может, последний в мире, кто восхищается ею перед тем, как её погребут.
Но приходится идти всё равно сейчас. Провёл бы здесь всю ночь, восхищаясь, но если не высплюсь сегодня, не смогу прийти завтра ночью. А сейчас почти засыпаю; и с удовольствием бы заснул тут, на грудях её, но те отвратные, кто не я и кто не она, не поймут, когда найдут, и я иду; обещаю, что приду следующей ночью.
И на следующий день инструменты беру уже я, и Вы смотрите с сомнением, но на деле Вы сейчас не передо мной, в халате, Вы – на столе, и в вас входит скальпель; и холодные щипцы льдом лижут Ваши внутренности, щипля чуть менее холодные сухожилия.
Я запомнил её тело; каждый сантиметр тела её – прямо как я и представлял Ваше тысячу раз, и мне не трудно представить сейчас, что я копошусь в груди не её, а той, что была передо мной недавно, в халате, и я так счастлив, что с трудом сдерживаю улыбку.
И всю ночь перед этим я не спал почти, сколько ни пытался уснуть; мне открылась восхитительная правда вдруг – ещё одна, заключающаяся в том, что её мёртвое выражение лица возбуждающе ровно, и ровно в той же степени, как Ваша улыбка. Живая, ясная, похожая на ухмылку.
五
Какой ещё смерти можно желать, кроме как смерти от любимого тобой?
Зубы разрывают плоть, длинный язык обвивается вокруг кишок, жадно лижа кровь.
То, что было дорого до самой смерти.
Но во время смерти чувства не имеют права изменяться, и тело ликует в соединении с ней.
Да, красота приобретает гротесктные формы, но осознание многогранности её делает этот гротеск столь эстетичным!
В тот день нам сказали, что практика с этими телами закончена, и что их переправят в морг в эту же ночь. И это была паника – ведь я обещал. Но нет… Вместе с тем – облегчение, и более не придётся ночью идти, гадая, как далеко я смогу зайти.
Но это практика очень многое мне дала и прояснила. Я ничего не запомнил из результатов нашей командной работы, но тот мёртвый спокойный образ летал перед моими глазами; шептал мне на мёртвом языке и пел всё те же тёмные мантры, лелея; и ожидая – я знаю, чувствую, она лежит сейчас где-то, возможно, же и закопанная – и ждёт меня. И у неё нету воздуха, а она ждёт, и она кричит всё так же: «Сними, сними, сними! Открой крышку гроба! Освободи меня, мне нечем дышать!»
А я беспомощен, не зная, где она; но успокаиваюсь, видя, что передо мною Вы, но я смотрю на Вас уже иначе, будто бы с другого ракурса или с другого мира. Но почему-то мне кажется, что теперь этот мир внутри Вас, в прямом смысле – внутри, мне захотелось вдруг так зарыться в кишки Ваши, сложившись в позу эмбриона, как лежал некогда у ног Ваших, вкушая запах пота. И это была точка отсчёта. Когда я лежал вот так, ниже всех, пресмыкаясь, возносясь в пресмыкании своём за эхом бессмысленного самохульства. Это определило новую эру. Это определило перерождение Осириса.