Сергей Овчинников
Гузель Яхина. Дети мои. Рецензия
Очарован первыми страницами романа. Обычно меня не трогает, но здесь невольно увлекаюсь природной панорамой. Она ёмко обозначает хронотоп и устанавливает правила восприятия – условные сигналы и язык, на котором автор собирается общаться с читателем. Я уже готов, что отглагольного действия в романе будет немного – здесь уже глаголы зачастую не то, что в совершенной форме, но уже в свершившейся, а потому застывшие величественными картинами мира – прекрасными и зловещими – в ожидании новых великих потрясений.
«Йенский романтизм и гейдельбергская школа действовали на класс лучше снотворного»
Вот и я, признаться, не думал, что можно осмелиться вести с читателем столь неторопливый разговор-рассуждение. Заснёт же! Теперь лишь изумляюсь: читаю ведь и ничего! В сон не клонит.
«насколько равнодушна к ученикам была его душа на школьных уроках, настолько страстна и горяча становилась к предметам и деталям окружающего пространства в часы прогулок.»
Равнодушие души, понятно, редактор пропустил. Однако цепляет фраза не этим. Некоторая чёрствость главного героя (по отношению к ученикам) противопоставляется чуткости к предметам, населяющим мир, условно неживой. Отмечу также и лёгкий диссонанс с названием. При этом указанный контрапункт не выделяется ни ритмически, ни какой-либо специфической эмоциональной окраской, а отливается тем же струящимся повествовательным размером. Таким образом, авторская позиция едва ли не созвучна. С точки зрения любви к своему герою и принятия всех его положительных и не очень сторон – вроде бы понятно. Но мне, как читателю, не симпатично. Хочется здесь остановится, хочется чего-то ещё, чтобы наравне с автором принять эту особенность главного героя. Чтобы автор не делал вид, что это само собой, даже если он/она так именно и считает.
Встреча с Гриммом нарушает, тем не менее, и ритм и стилистическое позиционирование что ли. Вопрос "а что же это я читаю?", на который вроде уже был получен ответ, опять на повестке. На ровном полотне в меру тоскливой эпичной пасторали вдруг выскакивает и упруго покачивается на хрестоматийных куриных ножках лубочный теремок, населенный персонажами "В гостях у сказки". Повышенная театральность и позерство Удо Гримма, данная нам в щедрых деталями описаниях, резко контрастирует с унылой вековой мудростью и неуклюжестью Баха. Неужели схватка миров? Или просто показное многообразие культурных обликов колонистов, имеющих единую национально-родовую основу? Посмотрим дальше. Сейчас важно зафиксировать первое впечатление.
Повторный приезд преподавателя и неудавшийся побег и вовсе разрушают картину восприятия, заставляя искать ответ на вопрос: "что это было?" И поскольку автор ответа не предлагает, по крайней мере, в близких контекстах, то возможны варианты. Наиболее романтично и фантазийно ориентированные читатели наверняка усмотрят вторжение волшебного – по мне, так грубое и бесцеремонное. Поэтому я, вместе с другой половиной читателей, склонен видеть в происходящем бредовую реальность по-тихому "отъехавшего" одинокого учителя, который выведен едва ли не стариком, хотя ему всего 32 года от роду, о чём автор нам повторно сообщает уже теперь от имени самого Баха.
Пару слов относительно "высокого немецкого". Мне, к слову совершенно не знающему немецкого языка, и то было бы органичнее читать "хохдойч" или даже лучше не в транслите, а в исходном "hochdeutsch". Приводит же автор сравнения между немецкими и киргизскими небом/солнцем, погружая читателя в произношение и написание. Но пресловутый "высокий немецкий", тем не менее, оставляет нам спотыкаться.
Я имел удовольствие и практически детскую радость столкнуться с олдскульным в хорошем смысле повествовательным полотном. Здесь внутренний мир героя, включая все его мысли, ощущения, чувства и даже предчувствия раскрывается исчерпывающим образом. Под аккомпанемент богатых природно-климатических описаний полотно становится поистине живописным. Краски положены густо – холст, масло, белых пятен нет – ну разве что прошлое героя в таинственной дымке, но ведь и мы только в самом начале. Предвкушаю не менее красочное и многоцветное развитие сюжета.
Ещё немного о качестве текста. Он, как бы это сказать, надёжен. Переходя от абзаца к абзацу не возникает и тени страха, что в следующем автор лажанёт, вставит неуместное словцо (как я, например: «лажанёт» – ну вы поняли) или пропустит что-то, досадно травмирующее восприятие читателя, уже успевшего привыкнуть к хорошему.
Вторая глава называется "Дочь", что, вероятно, соответствует структуре авторского замысла, но совсем не соответствует содержанию главы. А содержательно мы здесь погружаемся в исследование творческого процесса писателя, коим волею судьбы и автора становится главный герой. Герой переносит на бумагу мифологию этноса – скрупулёзно воссоздаёт культурное многообразие жизни и быта. При этом сюжетно сама глава углубляет мифологичность романа в целом, жанрово всё больше отодвигая его от реалистических основ. Являясь свидетелем исторических социальных потрясений, произошедших в стране, шульмейстер существует в некоем персональном вакууме. Его пересечения с действительностью минимальны и наполнены скорее символичными смыслами. Вообще, фамилии и образы персонажей – горбун Гофман, требующий сказку, ещё ранее Гримм и его хутор, неясного происхождения – читателя настраивают на волшебный лад. Да и сам шульмейстер, творящий свою симфоническую гофманиаду (не уверен за уместность термина по сути, но по форме иначе и не скажешь).