— Скажу, что напрасно надеешься. Без хозяина рассчитал. Мы все тут отлично знаем, что у тебя есть, чего нет. Не обольщайся зря! Вот тебе мое слово: самый никудышный из нас — и тот тебя обскачет, а дом твой так и будет без крыши торчать. Запомнил? А ежели выйдет не по-моему, при всех заявляю: я от своей доли отказываюсь…
Онисе все больше накалялся от собственного красноречия. Он весь как-то взъерошился, шагнул к Гоче и взвизгнул:
— С кем ты, мужик, тягаться вздумал? С кем, спрашиваю я тебя? Протри глаза, оглядись как следует… Не осилить быку буйвола, рога обломает. Слыхал? Мы же — коллектив! Пойми — коллектив!
Онисе, упиваясь победой, прошелся несколько раз перед внимательно слушавшими его колхозниками. Затем снова обратился к Гоче. На этот раз в голосе его звучали покровительственные нотки:
— Еще раз советую тебе, сосед дорогой: не чурайся нас, работай, как мы работаем. Мы пни таскаем, и ты таскай; мы бревна катаем, и ты катай — тогда, пожалуй, отпустим тебе немного досок. А в противном случае…
— Да отсохнут у меня руки, если унижусь до того, что приму от тебя помощь! — отрезал возмущенный его поучающим током Гоча и презрительно глянул на него с высоты своего роста.
— Погоди, дай договорить, — перебил его Онисе, которому хотелось во что бы то ни стало закончить свою мысль уже не поучением, а угрозой: — А в противном случае, говорю, придется — не захочешь, так заставят — возвратить даже те доски, которые тебе до сих пор беззаконно отпускали с завода. Не будь я Онисе, если говорю неправду. Ты на что рассчитывал?
— Кто заставит? — крикнул, ощетинившись, Гоча. Однако в голосе его прозвучало столько тревоги и неуверенности, что он и сам удивился. Он резко повторил свой вопрос: —Да кто меня заставит, вот что скажи!
Его взлохмаченные брови взлетели вверх, он насторожился в ожидании ответа. Очевидно, угроза Онисе явилась для него полной неожиданностью. И Гоча сразу сообразил, что ее, пожалуй, не так уж трудно осуществить. Его даже зазнобило от этой мысли.
— Ты прекрасно знаешь, кто может это сделать. Нечего и спрашивать.
Онисе нимало не заблуждался насчет впечатления, которое должны были произвести его слова. Он решил и дальше бить Гочу тем же оружием:
— Уж во всяком случае не кулаки, бывшие твои друзья…
Если до этой минуты в толпе собравшихся на поле битвы крестьян раздавались лишь отдельные возгласы одобрения, то последний выпад Онисе вызвал всеобщий откровенный хохот.
— О-о! Вот он какой Онисе, оказывается! — крикнул кто-то.
— Ловко бьет Онисе! — удивлялись другие.
И вдруг среди смеха и шуток откуда-то сзади вкрадчиво прошелестели слова, негромкие, двусмысленные:
— Правду сказать: хвост-то у Гочи до сего дня у кулаков завяз…
И был этот воровато приглушенный голос полон тайного яда.
Все задвигались, зашумели, стали оглядываться… Кто сказал? Передние искали позади, задние вытягивали шеи вперед, да так и не угадали, кто произнес эти ехидные слова.
Иные полагали, что никто, кроме Гвади, не мог такого придумать. По голосу трудно было решить, а самого Гвади нигде не было видно.
Гоча тоже искал глазами того, кто кинул ему столь обидную фразу о кулацком хвосте, но в ярости уже не различал ни лиц, ни глаз, не слышал ни слов, ни отдельных восклицаний. Казалось, у всех, кто тут был, одинаковые лица, все ухмыляются одинаково ядовитой ухмылкой, все хором и в одиночку твердят одни и те же издевательские слова.
Гоча метался как безумный, но каждый раз его встречала непоколебимая стена, и он поневоле отступал. Взгляд его упал на хмуро стоявшего в стороне Зосиме. Гоча удивился. Вот стоит человек и не смеется. Гоча стал всматриваться в него, точно увидел его впервые в жизни. Да, Зосиме поглядывает на него с явным сожалением. Он стоит, скрестив руки, и прижимает к груди рукоятку топора. Гоча узнал свой топор.
— Так, значит, я кулак, Зосиме? Да? Отдай топор! — Гоча двинулся к нему, тяжело дыша.
Зосиме спокойно принял его натиск. Глядя Гоче прямо в глаза, он отвел топор подальше и мягко сказал:
— Что с тобой, Гоча? Чего ты кидаешься на людей? Мы весь день работали, на долю каждого пришлось по двадцати, а то и больше бревен и пней, и, как видишь, все мы целы и невредимы… Буйволица твоя тянет всего лишь второе бревно — да и то не из лесу, а едва-едва с полпути. Неужели это такая уж беда, что ты готов всех нас со свету сжить? Ты только подумай: все буйволы ходят в ярме, почему бы вдруг твоему пропасть?
Гоча остался глух к примирительным словам Зосиме. Не до буйвола ему, когда его, Гочу, обозвали «кулаком» и грозят уничтожить. Зосиме, должно быть, нарочно переводит разговор на другое. Он же слышал, в чем Гочу подозревают: «У кулаков-де хвост завяз». Выходит, Гоча подлец какой-то?
— Ты мне, бригадир, отвечай и не морочь голову буйволицей: кулак я или не кулак? — наступал он на Зосиме.
Гоча наклонился вперед всем своим огромным телом, так что ухо его оказалось у самого рта бригадира. Ом даже ладонь к уху приставил, чтобы не проронить ни слова из того, что скажет Зосиме.
Но с Зосиме что-то случилось. Он не ответил на вопрос и даже отвернулся… Взгляд его был устремлен вперед, он глядел поверх голов обступивших его взволнованных людей.
Да и на лугу происходило что-то непонятное. Гоча всем своим существом почувствовал перемену. Не стало слышно ни смеха, ни восклицаний. Даже Онисе молчал. Было тихо — так тихо, что Гоча услышал биение собственного сердца и тяжелое свое дыхание. Сначала Гоча подумал, что все примолкли оттого, что их тоже кровно интересует ответ бригадира. И он снова придвинулся к Зосиме.
— Чего пристал? Замолчи наконец! — небрежно и с досадой кинул ему Зосиме. Он взял Гочу за руку, решительно оттолкнул, а сам быстро пошел в ту сторону, куда так упорно устремлен был его взгляд. Гоча вскипел.
— Это и есть твой ответ, Зосиме? — крикнул он, нагоняя бригадира. — Значит, и по-твоему я — кулак?
Однако Зосиме скрылся в толпе, даже не взглянув на него.
Гоча был окончательно сбит с толку. Но, помолчав, начал снова:
— Теперь я понимаю, почему вы не даете мне досок. Вот в чем дело! У кулака отбирать надо, а не давать, всякий это знает! Как это я сразу не понял? Буйволицу мою тоже потому взяли, что я кулак. Верно говорю?
Гоча помахал длинной, точно ветвь, рукой, вздохнул и продолжал все громче:
— Что же, если я кулак, забирайте и буйволицу. Не моя она больше, не хочу, берите!
Так надрывался Гоча, полагая, что народ на лугу слушает его затаив дыхание и что даже Онисе прикусил язык, услыхав такие слова. Вдруг Гоча точно поперхнулся — люди уже не смотрели на него. Все вдруг обратили свои взоры туда, куда устремился Зосиме. И не то еще увидел Гоча: только один человек слушал его, не сводя с него глаз. Он стоял на пригорке, недоуменно подняв плечи. Это был Гера, председатель правления колхоза.
Вскоре Зосиме очутился рядом с Герой. Он стал что-то объяснять, указывая на буйволицу, и размахивал рукой, вооруженной топором Гочи. Подбежал семенящей походкой Онисе и пристроился тут же за спиной Зосиме.
Прежде чем Гоча успел сообразить, как ему быть и что сулит ему появление председателя, Гера вдруг оборвал Зосиме, и среди общего молчания раздался его отчетливый строгий голос:
— Отпрягай буйволицу, Онисе… Сейчас же!
Ропот пронесся над толпой колхозников и тотчас же стих.
Онисе отскочил в сторону, как будто в него выстрелили.
— Кто запрягал, тот пусть и отпрягает. Не моя печаль, — отозвался он и юркнул в толпу, словно мышь в нору.
Этого Гоча не ожидал. Вмешательство Геры, который так открыто за него заступился, и позорное бегство Онисе в первую минуту подействовали на Гочу успокоительно.
Ведь и сам он требовал только того, чтобы Онисе отвязал Никору, — и все. Но тут же им овладело подозрение: они о чем-то шептались… Верно, сговариваются попросту замять всю историю.