— Что случилось, Гоча? Где твоя дочь? — еще издали крикнула взволнованная Саломе.
Усиленно жестикулируя, она засыпала брата упреками:
— Осрамился ты, брат, на всю деревню, вот что! Дочь из дому ушла! И какая дочь! Ангел, а не девушка! Все по-своему норовишь, ссоришься, никого не желаешь слушать, вот и накликал беду. Если бы не ты, зачем ей из дому убегать?
Саломе на этот раз не стеснялась; казалось, вот-вот вцепится в брата.
Гоча молчал. Однако от Саломе не укрылось, что глаза его под нависшими бровями виновато забегали. Саломе расхрабрилась и заговорила с удвоенным жаром. Она беспощадно высыпала ему все, что таила до сих пор в своем сердце, опасаясь его гнева.
— Слывешь ты умным человеком, Гоча, но, оказывается, все это вздор! — говорила она. — С родной дочерью ужиться не можешь! Чего тебе от нее нужно? Чего пристал к ней? Вся деревня ее хвалит, можно сказать — на руках носят, а ты хочешь засадить под замок, разлучить с подругами и товарищами, жить ей не даешь… Сколько времени прошло с тех пор, как все в мире перевернулось, а ты все не можешь понять, что Арчил — не пара твоей дочери, даже если бы она не любила Геру. Я ни капельки не удивлюсь, дорогой мой, если окажется, что Найя пошла и расписалась с Герой. Нынче никто над такими вещами головы не ломает, мой милый! Никто не требует справки о согласии отца, очень им это нужно! — заключила Саломе свою укоризненную речь.
Тасия взволновалась.
— Саломе… И как у тебя язык повернулся! — пробормотала она, всхлипывая.
Гоча тяжело вздохнул, и это тоже не укрылось от внимания Саломе.
Ясное дело, — она пересолила.
— Нет, я вовсе не говорю, что все уже кончено… — продолжала она примирительно. — Откуда ты взяла, Тасия? Я оказала только, что такое бывает, но уверена, что Найя никогда себе этого не позволит. Я-то не сомневаюсь в ее благоразумии… По правде сказать: натерпелась я страху из-за вас. Вижу — бегут оба: и муж и жена. Сердце чуть не разорвалось! Неужто к Элико по дороге не зашли? Может, Найя у нее засиделась?
Глухое молчание было ей ответом.
— Господи, да чего же вы молчите, люди? Узнали что-нибудь, так говорите! Не пойму, Гоча, чего ты так испугался? Пойдем-ка, отрубите мне голову, если Найя не у Элико… Иди же, Тасия, не топчись на месте!
Она схватила Гочу за бурку и потянула за собой. Миновали уличку. Двинулись по шоссе к правлению колхоза. Довольно долго шагали молча.
— И дался тебе этот Пория! — заговорила снова Саломе. — Ты мне поверь… в наше время он и мизинца Геры не стоит, твой ненаглядный дворянинчик. Портреты таких людей, как Гера, в газетах печатаются, а тебе он, видишь ли, не годится. Затвердил: «Хочу Пория». А ведь он не наш человек: не подходит ни по положению своему, ни по обращению. Кроме того, разве ты не знаешь, сколько дурных слухов носится о нем по всей округе? Туча! Одни говорят то, другие это. Дыму без огня не бывает. И до тебя, конечно, доходили эти слухи, да ты, видно, не посчитался с ними… Сам знаешь, как кончают такие люди. Еще арестуют, пожалуй. А ты как полагал? Впутает и тебя. В чужом пиру похмелье. Поостерегся бы, милый, вот что…
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Заседали во втором этаже, над комнатой Элико. Парторг Георгий, с большим опозданием возвратившийся из города, сделал пространный доклад о районном совещании парторгов, которое продолжалось целых два дня. После доклада обменялись мнениями и, только когда этот вопрос был исчерпан, перешли к другим делам. Заседание затягивалось.
В комнате Элико явственно слышались голоса споривших наверху товарищей. Найя очень жалела о том, что ей не пришлось полностью услышать доклад Георгия, хотя пропустила она только отдельные фразы.
Занялись вопросом об организации митинга и встречи с санарийцами. День, намеченный для заключения договора о социалистическом соревновании, был не за горами, а оркетцы до сих пор еще не выработали пунктов договора. Гера довольно долго говорил на эту тему.
Найя знала план Геры, она принимала участие в выработке этого плана. Следующий пункт повестки дня интересовал ее гораздо больше: что скажут товарищи о сегодняшнем поведении ее отца?
Дело Гочи действительно вызвало оживленные споры. Колхозники горячились и кричали. Особенно выделялся голос бригадира Зосиме.
Зосиме, привыкший к простору лесов и полей, никак не мог соразмерить свой голос с ограниченным четырьмя стенами пространством. Бригадир сердился не только на Гочу. Он осуждал также Геру, который, по его мнению, слишком мягко обошелся с распоясавшимся Саландия.
— У нас шкура клочьями ползет, мы таскаем бревна и пни, а Гоча день за днем не является, на работу, и хоть бы что! Никто ему не сказал ни слова! — кричал Зосиме. — Чего я могу требовать от членов своей бригады, когда у них перед глазами такой пример? Либо Гоча завтра же начнет работать так, как все мы работаем, либо он должен быть примерно наказан.
Кое-кто поддержал Зосиме. Однако Гера и Георгий не согласились с ними. Гера всю вину за давешнюю ссору возлагал на Зосиме и его бригаду. Оплошность Зосиме, приказавшего запрячь буйволицу, он рассматривал как серьезный проступок, настолько серьезный, что Гера склонен был заподозрить бригадира ни больше ни меньше как в «левом загибе».
Найя не могла понять, зачем понадобилось Гере раздувать этот незначительный случай. Почему он с такою горячностью вступается за отца, если тот действительно виноват? Уж не делает ли это Гера из-за нее, из-за доброго отношения к ней? Нет, не может этого быть. Гера и личные пристрастия — несовместимы.
Найя прилегла на кровать Элико и оперлась локтем, о подушку. Она старалась не пропустить ни одного слова из разгоревшегося наверху спора, даже откинула волосы от ушей, чтобы лучше слышать.
Элико сидела у стола. Перед нею лежала тетрадь, испещренная рисунками. Она машинально вертела в руках карандаш, внимание ее тоже было поглощено тем, что говорилось на заседании.
— Скажи мне, Найя, что же там все-таки произошло? — вполголоса сказала Элико; ей надоело прислушиваться к глухо замиравшим голосам. — Непонятно мне все это…
Найя не отозвалась; она лежала, устремив взгляд в потолок, и слушала, слушала…
— Кто-то запряг буйволицу твоего отца, чтобы перетащить бревно, и ничего больше. Разве это такое серьезное преступление? — переспросила Элико.
Не получив и на этот раз ответа, она начала быстро, точно играя, набрасывать что-то на полях тетради, — там появилась буйволиная голова с круто изогнутыми рогами.
Проверила. Похожа на Никору. Ее охватило радостное оживление. Изобразив на лбу буйволицы вопросительный знак вместо белой отметины, Элико снова обратилась к подруге:
— Как же, Най, а?
— Не мешай, Элико! Сейчас Гера говорит… Дай дослушать! — быстро крикнула Найя и даже отмахнулась свободной рукой.
Элико пришлось покориться… Она дорисовала туловище и ноги — буйволица стояла как живая.
— Слышишь, Элико, Георгию поручили в последний раз поговорить с отцом… Тебе, говорят, он верит. Авось послушается… Постановили, кажется, объявить выговор Зосиме, — спустя некоторое время сказала Найя и снова принялась слушать.
На этот раз Элико уже не стала вникать в то, что ей говорила Найя.
— Вот если бы враг какой-нибудь воспользовался буйволицей, тогда другое дело, — проговорила она и, быстро водя карандашом по бумаге, нарисовала на шее буйволицы ярмо, прикрепила постромки. Но вдруг кончик ее карандаша застыл. На лице мелькнула лукавая улыбка, глаза сверкнули; тихонько смеясь, она спросила подругу:
— Найя, может быть, наш Гера оттого так обозлился, что Никора — буйволица? Как посмели впрячь в ярмо буйволицу? Понимаешь? Никора-то ведь представительница нашего пола.
— Не дури, девушка! — отозвалась Найя. — Ш-ш-ш… Представь себе, Георгий тоже всех распекает: как смели-де назвать отца кулаком! Вот это правильно. В самом деле: товарищи перегнули палку.