— И на солнце бывают пятна, чириме! Подумаешь, важность — Саландия! Женишься, станет твою фамилию носить, никто не вспомнит, что она была когда-то Саландия. Нет, чириме, брось раздумывать, поскорее обделай это дело, хотя бы в память отца твоего… Гвади вдруг как-то преувеличенно взволновался. Глаза заблистали, кровь прилила к щекам. Он бочком пододвинулся к Арчилу и привстал на цыпочки, чтобы дотянуться до самого его уха. Зашептал таинственно:
— Умница ты, чириме, потому и говорю. И считать умеешь не хуже покойного своего отца. Так вот, у Гочи нет сына, тебе достанутся оба его дома — и старый и новый… Все его добро попадет в твои руки. Верно говорю?
Отошел и залился смехом, да каким!
— Кто тебя тогда тронет, чириме, кто покусится на твое добро? Ведь обидчик-то вместе с тобой под твоей же крышей жить будет. Понял?
Он смеялся не умолкая, все выше и тоньше и, наконец, захлебнувшись, пустил петуха. Казалось, в мозгу у него юлой юлит какая-то веселая мысль. Придерживая руками трясущийся от смеха живот и согнувшись чуть ли не вдвое, он вертелся перед Арчилом, точно мельничное колесо.
Арчил не понимал, отчего Гвади так разошелся. Однако тот смеялся так вкусно и заразительно, что Арчил стал ему вторить. Это еще больше раззадорило Гвади.
— Не подумай, дорогой, что стану вымаливать у вас шкуру того самого быка, которого зарежут к вашей свадьбе, хотя, по адату и по божескому закону, она с нынешнего дня причитается мне. Отказываюсь от нее и заранее об этом тебе заявляю, чириме! Однако не годится все же мне оставаться с пустыми руками, когда тебе привалило такое богатство и счастье. Впрочем, ты и сам этого не допустишь! Есть у меня просьба… маленькая… Памятью отца твоего заклинаю, исполни…
Арчил был крайне заинтересован. У Гвади руки тряслись от нетерпеливого желания.
— Что же это такое, Гвади, почему ты так загорелся? Не стесняйся, голубчик, выкладывай. Мы с тобой не чужие, — и разве могу я в чем-нибудь отказать, когда ты проявляешь такую заботу обо мне?
Арчил взглянул на него тепло и открыто, как будто заранее соглашался на все.
Гвади отбросил всякую робость. Для пущей убедительности ткнул указательным пальцем в грудь Арчила:
— От большого дела — и прибыль большая, чириме.
Вздохнул полной грудью и разом выпалил: — Как только все сладится… если есть на свете справедливость… ты должен отдать мне Никору. Мне и моим детям.
Сказал и рукою зажал Арчилу рот — тот не успел даже выразить свое изумление.
— Па, па, па! Никаких! Даже в шутку, чириме, чтоб я не слышал «нет»! Не губи моих птенчиков!
— Погоди, Гвади, — остановил его Арчил. Он взял руку Гвади и опустил ее. Арчил растерялся — так неожиданно прозвучала просьба Гвади. — Так-то так… — начал он, не находя нужных слов.
— Да или нет? Да или нет? — по-детски неотступно приставал Гвади.
Арчил все еще не знал, что сказать. Дело было не в буйволице. Отчего бы не подарить Гвади чужую буйволицу? Но он не мог понять, каким образом эта мысль зародилась в голове Гвади.
— Кляусь богом, Гвади! Я был бы меньше удивлен, если бы ты попросил уступить эту хваленую Найю. Тебя не поймешь: не то ты превеликий плут, который всякого вокруг пальца обведет, не то превеликий мудрец, какого и на свете не бывало. А раз так, ты лучше научи меня сам, какой дать тебе ответ: буйволица ведь не моя, у нее же есть хозяин!
— Когда станет твоей, чириме, когда твоей станет! — коротко и твердо ответил Гвади.
— Ну, тогда не то что буйволицы, — жизни для тебя не пожалею, милейший мой Гвади! Хорошо. Я согласен.
Арчил барственно приосанился, заложил руки за спину и свысока покосился на Гвади. И вдруг спросил, усмехнувшись, с таким видом, будто задает Гвади трудно разрешимую загадку:
— Все это отлично, Гвади, но что ты скажешь, если Гоча до того времени продаст свою буйволицу?
— Он ее ни за что не продаст. Скорее земля перевернется. Нет, этого не будет, чириме…
— А если все же продаст? Что нам делать?
— Не будет этого, не может этого быть. Гоча всё продаст, только не буйволицу…
— Гоча другое думает, милый мой. Он заходил ко мне вчера вечером, опять жаловался на свою беду. Если здесь ничего не уладится, придется мне, говорит, поискать материалы где-нибудь на стороне, чего бы это ни стоило. Продам, говорит, буйволицу, ничего другого не придумаешь… Не оставаться же дому без крыши?
Гвади съежился, поник. Не нашелся даже что сказать.
— «Я, говорит, при всем народе заявил, что добьюсь своего, теперь нельзя отступать. Не хватало еще, чтоб Онисе надо мною смеялся…» Вот что он мне сказал. И правильно. Нет другого выхода у человека…
— Никогда не поверю, чириме, что ты не можешь его выручить… если постараешься…
Вид у Гвади был совсем убитый, глаза увлажнились. Какие дурные новости принес ему Арчил!
Неужели так и не достанется ему эта буйволица, с выменем, тугим от избытка молока? Он уже почитал ее почти совсем своею…
— Постараюсь, Гвади, но одним моим старанием ничего не добьешься. Не стану от тебя скрывать. Я помогал, пока можно было… Теперь все пошло по-другому. Время не то… Эх, да что много разговаривать, лучше уж напрямки. Мысль пришла мне в голову, когда я к тебе шел… И представь себе: вижу теперь, что эта мысль и для тебя весьма подходящая. Того и гляди, буйволица в самом деле не минует твоего двора. Я решил: скажу Гвади, подойдет ему — хорошо, не подойдет — к черту Гочу с его домом! Правда, Гоча не такой человек, которым можно пренебрегать. Ведь и твоя семья немалым ему обязана. Нехорошо, когда добро за человеком пропадает, не так ли? Во всем Оркети не найти соседа лучше Гочи: и в беде не выдаст и радостью поделится. Вот это поистине человек. И такому, когда он в нужде, надо помогать, не жалея сил, иначе — какой же ты сосед?! В праздник всякий соседом назовется.
— Чем я могу помочь, друг? Я ведь сам разорен дотла, а не то, знаешь, последнего бы не пожалел!.. Давеча я так и сказал Гоче: хоть бы доску когда-нибудь тебе подал, и то легче было бы на совести. Оттого, говорю, и болит у меня сердце. Так-то, чириме.
— Если действительно болит сердце, помоги. Выручишь — не продаст буйволицу, не выручишь — продаст. Я уже говорил тебе, что, если не продаст, она в конце концов достанется тебе…
Гвади насторожился. Уж не смеется ли над ним Пория? Но Арчил разговаривал вполне серьезно, вид у него был деловой. Нет, не смеется. — Слушай хорошенько: когда мне передали распоряжение правления, сколько кому отпустить материалов, я раньше всего, разумеется, подумал о тебе и даже сказал моему Андрею: это доля Гвади Бигвы, ты ее раньше других погрузи на арбу… Скажем, тебе отпущено для стройки сорок досок. Но я прикажу погрузить шестьдесят, то есть на двадцать досок больше… Главное затруднение, Гвади, вывезти доски с заводского двора. Контроль проверяет наряд, отмечает, кому материал. Сказать, что мы везем доски Гоче, — нельзя: его нет в списке правления. А вот материал для Гвади, — пожалуйста, путь свободен… Таким образом, когда Андрей привезет тебе отпущенные заводом шестьдесят досок, ты, не говоря ни слова, распишешься в получении, но помни, что двадцать штук лишку принадлежат Гоче, твоих же только сорок. Вот и все. Если нам удастся это проделать хоть дважды, Гоча будет удовлетворен полностью, — ему больше не надо. Таким образом, вы оба — и ты и он — выстроите себе дома. Понял?
Гвадй молча и сосредоточенно моргал — совсем так, как в начале свидания, когда Арчил пытался всучить ему подарок.
— Нет, чириме, не понял! — ответил он наконец с таким глупым, наивным видом, что ясно было всякому: от человека с таким лицом иного ответа и ждать не приходится.
Пория нахмурился. Что тут непонятного? Как могло случиться, что именно Гвади не понял смысла его предложения, тот самый Гвади, который не раз с первого намека проникал в сложнейшие комбинации Арчила?