XVI
Первая волна отлива
Хотя он споткнется
и упадет, но не
запачкает грязью души своей.
Дни стали короткими, и ноябрь уже подходил к концу, когда Барлаш вернулся в Данциг. Заморозки, не отступая перед солнцем, которое, казалось, мешкало в этом году на севере, держались почти до полудня, поднимая туман с низких равнин.
Старожилы давно не помнили такой осени. Она дала повод людям с пылким воображением шептать, что Наполеон – второй Иисус Навин и что он может даже солнцу приказать слушаться его. За месяц перед тем, как был отдан приказ об отступлении, ночи стали холодными, но днем стояла ясная погода. Реки покрывались белым туманом, а стоячая вода замерзала.
Барлаш, казалось, понял так, что направление на постой имеет силу в течение всей кампании. Но когда он повернул ручку двери дома номер тридцать шесть на Фрауэнгассе, то эта дверь оказалась запертой на ключ. Он постучался.
Дверь открыла Дезирэ. Дезирэ, которая стала старше и у которой появилось новое выражение в глазах. Барлаш, уверенный в том, что его впустят, уже снял сапоги, которые нес в руках, что придавало ему подозрительный вид. Левый глаз Барлаш перевязал носовым платком. На голове у него был надет старый кивер, но остальной костюм казался фантастичным: из-под светло-голубого баварского короткого кавалерийского плаща выглядывала крестьянская домотканая рубашка. Старый солдат не имел при себе никакого оружия.
Он несколько бесцеремонно протолкнулся мимо Дезирэ, довольный, что может попасть в дом. Он сильно хромал.
Барлаш заковылял к кухне, оглянувшись назад, чтобы убедиться, что Дезирэ заперла дверь; на кухне он сел.
– Voila! – произнес солдат и не сказал больше ни слова, но жестом дал понять, что наступил конец света.
Затем он пристально посмотрел на Дезирэ своим единственным глазом, а она вдруг отвернулась, как если бы ее совесть была нечиста.
– Что с вашим глазом? – спросила она, нарушая затянувшееся молчание.
Барлаш снял кивер, и совершенно белые, седые волосы упали ему на плечи. Вместо ответа он развязал запачканный кровью платок и посмотрел на Дезирэ. Перевязанный глаз был невредим и так же был ясен, как и другой.
– Ничего, – ответил он и подмигнул девушке.
Не раз кидал он горящий взор по направлению к шкафу, где Лиза хранила хлеб, и Дезирэ вдруг догадалась, что он смертельно голоден. Она подбежала к шкафу и поспешно поставила на стол все, что только нашла там. Немного это было – кусок холодного мяса и целый хлеб.
Барлаш снял ранец и начал рыться в нем дрожащими руками. Наконец он нашел то, что искал. Вещь была завернута в шелковый шарф, который, должно быть, приехал из Кашмира в Москву, а из Москвы попал в ранец Барлаша с кусками конины и грязными кореньями. Неуклюже Барлаш протянул Дезирэ маленькую квадратную иконку. Оправа у нее была из золота и вдобавок украшена бриллиантами, а лики Святой Девы и Младенца были превосходно и тонко исполнены.
– Это для того, чтобы перед нею вы творили свои молитвы, – угрюмо пояснил Барлаш.
Он делал огромные усилия, чтобы отвести глаза от еды на столе.
– Я встретил булочника на мосту, – продолжал он, – попросил его взять икону и дать мне взамен хлеба, но он отказал.
В его коротком смехе заключалась целая история человеческого страдания и человеческого падения. Пока Дезирэ в безмолвном восторге смотрела на сокровище, он внезапно обернулся и схватил хлеб и мясо корявыми руками. Его пальцы так стиснули хлеб, что затрещала корка, и на одну секунду лицо солдата приняло животное выражение. Затем он поспешил в комнату, которую когда-то занимал, как собака, желавшая скрыть свою добычу в конуре.
Барлаш поразительно быстро вернулся. С его лица исчез землистый оттенок, но глаза все еще сверкали голодным блеском. Он снова направился к стулу у двери и сел.
– Семьсот миль, – произнес солдат, взглянув на свои ноги и хмуро покачав головой, – семьсот миль за шесть недель.
Затем он посмотрел через открытую дверь в коридор, чтобы удостовериться, что его никто не услышит.
– Потому что я боялся, – прибавил он шепотом, – меня легко напугать. Я не храбрец.
Дезирэ покачала головой и рассмеялась. Женщины начала века верили, что мундир делает человека храбрым.
– Нам пришлось бросить пушки, – продолжал Барлаш, – вскоре после ухода из Москвы. Лошади падали от голода. По дороге встретился крутой холм, и мы оставили пушки у его подножия. Тогда-то я начал бояться. Некоторые солдаты шли с награбленным добром на спине, но с пустыми сумками. Они несли миллионы франков за плечами и печать смерти на лицах. Я струсил. Я купил соли… соли… и ничего больше. Тогда я случайно увидел императора. Этого было достаточно. В ту же ночь, пока все спали, я убежал от них. Наше войско походило на сборище ряженых для маскарада. На некоторых красовались меха. Ах! Я струсил, говорю вам! У меня была только соль и немного конины. Этого добра много встречалось по дороге. Да вот это. Я нашел ее в Москве, когда рылся в большом, как эта комната, погребе, наполненном такими предметами. Но приходится думать о своей жизни. Я унес только соль… и эту картинку для вас, чтобы вы творили свои молитвы перед нею. Может быть, милосердный Бог услышит нас, грешных.