– Aгa! – воскликнул он, подозрительно поглядывая на Дезирэ. – Это подкрепляет. Да, подкрепляет. Наш брат, ведущий суровую солдатскую жизнь, знает, что немного пищи и стакан вина делают человека годным для всякого события, для… ну… для всякой катастрофы…
И Дезирэ мгновенно поняла, что пища, вино и насильственная веселость были прелюдией для дурных известий.
– В чем дело? – вторично спросила она. – Обстрел?
– Обстрел, – усмехнулся он, – эти казаки не умеют стрелять. Только одни французы знают, что такое артиллерия.
– Так что же? Я ведь вижу, что вы хотите мне что-то сказать!
Он почесал свою седую голову с гримасой отчаяния.
– Да, – согласился он. – У меня есть известия.
– Откуда? – спросила Дезирэ дрожащим голосом.
– Из Вильны, – тихо ответил Барлаш.
Он прошел мимо Дезирэ к огню и старательно поворошил дрова.
– Что? Мой муж? – продолжала спрашивать Дезирэ.
– Нет, не то… – ответил Барлаш.
Он стоял к ней спиной, рассеянно грея руки. Барлаш не обладал ни образованием, ни манерами, у него было только большое сердце. И оно велело ему встать к Дезирэ спиной и молча ждать, чтобы она поняла значение его слов.
– Умер? – шепотом спросила девушка.
Все еще грея руки, Барлаш энергично кивнул головой. Он долго ждал, пока она заговорит, и наконец первый, все еще не оглядываясь, нарушил молчание.
– Горе, – сказал он, – у нас у каждого свое горе. Этого не избежать. С ним можно только бороться, как борются с холодным данцигским ветром. Можно только стремиться вперед. Вы должны бороться, мадемуазель.
– Когда он умер? – спросила Дезирэ. – Где?
– В Вильне три месяца тому назад. Да, уже три месяца, как он умер. Я понял, что он умер, когда вы вернулись в гостиницу в Торн и рассказали мне, что видели Казимира. Этот лжец бросил его умирать. Помните, я по дороге встретил земляка. Этот земляк сказал мне, что они оставили в Вильне десять тысяч пленников в состоянии, немногим лучше смерти. И тогда я уже окончательно поверил, что Казимир бросил его там умирающим или мертвым.
Барлаш взглянул через плечо на Дезирэ и вздрогнул при виде ее лица. Затем он медленно покачал головой.
– Слушайте, – резко произнес Барлаш, – милосердному Богу виднее. Я понял, когда впервые увидел вас здесь в тот июньский день, что ваши горести начинаются: мне хорошо была известна репутация вашего мужа. Он был не тем, кем вы считали его. Мужчина никогда не бывает таким, каким его считает женщина. Но он был хуже большинства. И это постигшее вас горе послано милосердным Богом, а он выбрал меньшее из всех. Когда-нибудь вы это поймете, как это понимаю теперь я.
– Вы слишком много знаете, – быстро произнесла Дезирэ, и Барлаш резко повернулся на каблуках.
– Вы правы, – ответил он, поднимая свой обвинительный палец. – Я многое что знаю о вас… и я очень старый человек.
– Каким образом дошло до вас это известие? – спросила Дезирэ.
Барлаш поднес руку ко рту, как бы для того, чтобы закрыть себе уста.
– Я узнал об этом от человека, приехавшего прямо оттуда… от человека, который похоронил вашего мужа.
Дезирэ встала, оперлась руками о стол и пристально посмотрела на Барлаша, снова повернувшегося к ней спиной.
– Кто он? – спросила она почти шепотом.
– Капитан Луи д’Аррагон.
– И вы говорили с ним сегодня… в Данциге?
Барлаш кивнул головой.
– Он здоров? – спросила Дезирэ с таким внезапным беспокойством в голосе, что Барлаш медленно обернулся и пристально посмотрел на нее из-под своих низко нависших лохматых бровей.
– Капитан чувствует себя довольно хорошо, – ответил он. – Этот господин будто отлит из стали. Он чувствовал себя довольно хорошо, и он дьявольски отважен. Несколько рыбаков из Цоппота приехали сегодня продавать рыбу. Они пробрались сквозь русские войска ночью по льду, а днем уже были у наших аванпостов. Один из них произнес сегодня утром мое имя. Я взглянул на него. Он так был закутан, что виднелись только его глаза. Он развязал свой шарф. То был капитан д’Аррагон.
– И Луи здоров? – переспросила Дезирэ, точно больше ничто в мире не имело для нее значения.
– Oh, mon Dieu, да! – нетерпеливо воскликнул Барлаш. – Говорю вам, что он здоров. Знаете ли, зачем он явился?
Дезирэ снова бессильно опустилась на стул, ибо она ослабела от голода, заточения и горя.