— Не думаю, что мирный процесс сорвётся, — покачал головой Егоров. — Туркам тоже мир нужен, чтобы оправиться. Европа на Россию войной не идёт. Денег на осман у неё больших нет, там сейчас всё внимание к Франции приковано. Помяни моё слово, Митя, скоро там, на западе такая кровавая каша начнётся. Всем достанется. Боюсь, и нас тоже коснётся.
— Да не-ет, ты чего, — отмахнулся Толстой. — Где Франция эта, а где мы?! Вот Кавказ да-а, Кавказ другое дело. У матушки императрицы всё внимание на южные рубежи. Через Кавказ, Алексей, прямой путь к Индии лежит. Вот куда стремиться нужно. Да, ты знаешь, и с турками ведь не всё окончательно решено. В Санкт-Петербургском дворце спят и видят сияющий золотом православный крест над Софией Константинопольской. Думаешь, зря, что ли, второго внука государыни Константином назвали? Во-от, сам подумай. Первый внук — Александр — Российской империей будет править, а вот Константин — возрождённой Византией. Павлу Петровичу-то всё одно в правителях не быть, не жалует его матушка императрица.
— Эко же тебя завернуло-то, Митька: Кавказ, Индия, Византия, — усмехнулся Егоров. — Тут не знаю даже, где и как полк зимовать будет, квартирование-то совсем у нас не устроено. А ты тут с этими, со своими прожектами.
— И ничего они не мои, — насупился друг. — О чём при дворе говорят, о том и я тебя просвещаю. Ты же, дурень сиволапый, даже и спасибо мне не скажешь.
— Премного благодарствую, — дурашливо поклонился Лёшка. — А то как бы мы, простые вояки, да без великосветского просвещения и далее прозябали?
— Да иди ты, Егоров! — буркнул Митя. — Не буду я тебе более ничего рассказывать!
— Да будешь, будешь, куда же ты денешься, Митька, — хмыкнул Алексей. — Тебе ведь с хорошими, с надёжными людьми и не поговорить даже по душам, кроме нас. У вас все там, в высоком штабе, сами себе на уме. Неосторожное слово, какое обронишь, потом супротив тебя же оно и обернётся. Не то что вот здесь.
— Ну да-а, есть такое, — вздохнул Толстой. — Куда же деваться? А почему с квартированием пока ничего не решено, ты и сам, небось, знаешь. Вот-вот уже мирный договор дипломаты заключат, и генералы начнут бо́льшую часть войск на квартирование в губернии отгонять. А чего их все тут в одном месте держать? Провиант накладно из глубины страны везти, опять же с жильём этим нелады, в палатках ведь всё время пребывать не будешь? От хвори больше, чем от пуль, солдат вон хороним.
— А по моему полку ничего не слыхать, а, Мить? — спросил с надеждой Алексей. — Знать бы, что на Дунае нас оставляют для егерской пограничной службы, так можно было бы и самим начинать для себя казармы строить.
— Нет, по вам пока ещё молчок, — покачал головой друг. — Странно это, конечно, меня такое и самого удивляет. Так-то общее представление уже есть, кому и где далее быть. А вот по вашему полку всё как-то эдак смутно. Я вот три пути сейчас для него вижу. Первый это, как ты только что сказал, — Дунай сторожить, второй — Кавказскую линию с казаками оборонять, ну и самый последний — вообще в Польшу его отправлять. Везде для егерей дело найдётся. Тут турок своими волчьими хвостами пугать, на Кавказе — горцев, а в западных губерниях у нас по лесам бунтовщиков много бродит. Всё никак эта шляхта не успокоится и смуту сеет. Нет-нет, а где-нибудь то наш караул, то малый патруль насмерть посекут, порежут.
— Ладно, Мить, ты если там чего услышишь, предупреди уж меня заранее, чтобы знать, к чему готовиться? — попросил Толстого Алексей. — Сам ведь знаешь — что на Кубанскую линию, что в Польшу путь неблизкий, а у нас тут полкового имущества полсотней повозок не вывезешь. Одно вон только хозяйство Курта чего стоит.
— Ладно, чего уж там, конечно предупрежу, — кивнул, вставая из-за стола, Толстой. — Ты где посты проверять собрался?
— Сегодня в посольском квартале, далеко уже не поеду, — ответил тот. — До Галаца по тракту Хлебников уехал. Завтра поутру Олега Кулгунина провожать в дальний путь. Барон сказал, что тоже будет.
— Да я знаю, — кивнул Толстой. — Тоже с ним в гошпиталь приду. Поднимем, так сказать, настроение на дорожку, — и загадочно хмыкнул.
— Коне-ечно, поднимешь ему, — проворчал, выходя из шатра под мелкий осенний дождь, Алексей. — У человека вся жизнь разом с этим увечьем поломалась. С армией, со всем привычным ещё с юношества теперь расстаётся. Какое уж тут может быть настроение!
— Культю в дороге не ударять, не студить и не мочить, — давал последние наказы майору Дементий Фомич. — Как только вы, милейший, на постоянном месте осядете, там дегтярным мылом её уже мойте и ещё отваром тысячелистника каждый день протирайте. Мните обязательно, разглаживайте, дабы застоя внутренних жидкостей в ней не было. Так, что я ещё забыл? Сухим, жёстким полотенцем трите — только, конечно, не само место отсечения, а чуть повыше его. Смотрите, главное, чтобы отёков на культе не было, а то не дай бог загноится! Так-то ничего плохого не должно с ней случиться, она у вас хорошо зажила, но всё же поберечься надо. Нога ваша, голубчик, тоже совсем залечена, тут вопросов никаких нет. У меня всё, ваше превосходительство, — главный армейский врач поклонился генералу-поручику и отошёл в сторону.