Я многие годы ждал, Антонис, когда наступит этот момент и я найду того, кто причинил зло моей сестре. Я долгие годы носил в себе эту мысль, как горящий уголек на голой груди за пазухой. А теперь, когда я его нашел, надо же было ему бесчестить мою сестру еще и ложью. Я не мог сдержаться. Сбросил его на спину и выбил ему по одному все зубы. И на каждом зубе спрашивал его, ну, скажи же, скажи, что ты с ней сделал. А эта скотина рыдала, как девчонка, и снова тебе давай врать, пока не понял, что я не собираюсь его отпускать, и говорит мне, да, мол, я убил ее. Но по-другому я ее не портил. Оставь меня, будь добр, и я отплачу тебе за полкрови сполна[7], как только вернемся. Только оставь меня, и я тебе клянусь, то, что положено по «Кануну», ты получишь. Тогда я ему говорю, Сирмо – это не половина крови. Ние мам. Ние мотр. Ние гьяк[8]. Оставь меня, говорит, я клянусь, я заплачу тебе за целую. Деньги рассыпаются в руках, дома становятся землей, сказал я ему, по гьяку, гьяку ветет ние витра[9]. По «Кануну» не так, говорит он мне. Ние вед чи йеми нани, Кануни нук зихет, отвечаю я ему, ниетер венд, ниетер томи[10]. Беру я и достаю из своего мешка прут, из тех, что у нас были для прочистки винтовок. Я наточил его накануне вечером, чтобы у него был острый конец, как у шампура. Сирмо умирала целых два дня. Если бы я мог, я бы и тебя так же долго убивал, говорю ему, но я попробую. И беру я, прутом протыкаю его легкие в пяти-шести местах, а затем поворачиваю его на бок, на одну руку. Биту нани и гьяк, сказал я ему, кур то гордес, то те хос ни копре[11]. Я сидел и смотрел, как он бьется, будто рыба, и пытается ртом хватать воздух. Пока он не захлебнулся и не сдох, много времени прошло, но мне опять показалось мало, потому что в это время единственное, что я видел, была Сирмо, как тогда, когда она мучилась в моих руках под палящим солнцем. А потом, как я и обещал, я оттащил его и закопал в куче лепешек. Его и все его вещи.
В батальоне, куда мы вернулись, я сказал командиру, что на нас наткнулись четы, которые искали кого-нибудь живого из своих, и что сильно нас побили. Я сам еле спасся, сказал я ему. А второго они взяли в плен, и кто знает, что теперь с ним случилось. Все знали, что он был моим другом, и у них никаких подозрений не возникло, даже расследования толком проводить не стали, потому что командир сам не хотел, чтобы ему влетело, потому что и он был тут замешан. Да и потом столько всего произошло, что он и сам не помнил, кого где убили. Один без вести пропавший на другом. Как лист в лесу.
Когда я вернулся в деревню, и все видели, какой я веселый, все думали, что это оттого, что я живым вернулся. Поэтому тоже, конечно, но еще и потому, что я сдержал клятву моей сестре. Я даже на могилу к ней сходил и рассказал ей все. Спи, Сирмо, сказал я ей. Покойся, мамочка. Я обо всем позаботился. Не переворачивайся больше там под землей. А на следующий день я заказал барана в таверне дяди-Ниды, созвал своих братьев, родителей, и мы все вместе праздновали, они думали, что мое возвращение. А там, глянь, увидел меня отец этой сволочи, подошел и говорит: а ты сына моего не видел там, где вы вместе были? Он вернется? Знаешь, где он? А я ему отвечаю, сын твой в девяти навозных кучах. Вот там и будет. Чуть было не начался большой скандал. Нас разняли, а он и кричит, ты не человек, ты киен и киеки[12]. С тех пор это ко мне приклеилось. Такис Киени[13].
10
В том месте, где мы сейчас, Канун не считается <…> другое место, по-другому и мы себя ведем.