— Я понимаю, Карл-Август... И я глубоко сожалею, что дал тебе повод к таким тягостным подозрениям. Будь уверен, никогда я тебя не предам, Карл-Август. Никогда! Клянусь. Я был и буду твой верный слуга, твой верный помощник во всех твоих благородных замыслах и начинаниях. И до тех пор, пока я тебе нужен, я буду делать всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе устроить государство. Я верю в твоё великое будущее, герцог! В твоё, а значит, и в моё...
— Ну вот и прекрасно, Вольфганг! Вот и прекрасно... Будем считать, что инцидент исчерпан. Полностью исчерпан. А теперь садись. Садись поближе. Должен тебе признаться, Вольфганг, что у меня сейчас настроение напиться. Поможешь, а?.. О Господи, какая же гора с плеч! Какая же гора... Всё, Вольфганг! Начинаем праздновать твой день рождения. С этой минуты и герцогство, и его так называемый повелитель живут только одним — тем днём, который в Книге Судеб отмечен как праздник всех людей на земле. Твоё здоровье, дорогой мой премьер-министр! Твоё здоровье, поэт! Твоё здоровье, мой учитель и друг!
Герцог вскинул свой стакан и стоя, в рост, выпил его до дна, всё выше и выше задирая при этом шею с резко выступившим вперёд кадыком. Гёте последовал его примеру. Осушив стакан, герцог вдруг неожиданно, со всего размаху, шваркнул его об пол так, что осколки, брызнувшие от него, разлетелись по дубовому паркету во все углы. Гёте вздрогнул, но, сейчас же овладев собой, улыбнулся.
— На счастье, Вольфганг... Не пугайся. Больше сегодня бить ничего не будем. Надо же было каким-то образом поставить на всём этом точку или нет?.. Слушай, старина... А всё-таки неприятно, наверное, сознавать себя побеждённым, а? Неприятно, согласись? Да ещё такой мразью, не презирать которую не можем ни я, ни ты...
— Неприятно, Карл-Август. Признаюсь.
— Ага! Вот видишь! А я, между прочим, Вольфганг, и об этом подумал. Я и это предусмотрел... Похвали меня, старина! Мне это сейчас очень важно. Знаешь, что я предлагаю? Чтобы они не думали, что они победили? Что мы и впредь будем плясать под их дудку? Я предлагаю одновременно с этим проклятым указом представить в ландтаг и другой, который ты подготовил ещё год назад. Ну, помнишь... О запрете изгонять из храмов и молельных домов матерей внебрачных младенцев. Ты тогда, помнится, тоже много толковал о средневековье. И даже знаешь что? Знаешь что, Вольфганг? Не один этот указ. Если один, то тогда как раз и будет это твоё чёртово равновесие, о котором я уже и слышать не могу. Нет, Вольфганг... Нет, дорогой мой... Мы подсунем им и ещё один указ, тоже, как всем известно, подготовленный тобой. О запрещении пыток и допроса с пристрастием «даже применительно к простым крестьянам и безродным бродягам»... Вот это будет равновесие! Три указа, и в нашу с тобой пользу, Вольфганг, не в их!.. Да-да, господа судейские, да-да, господа чиновники, в нашу с Гёте пользу, не в вашу! Шиш! И извольте утереться, господа! Поищите теперь дураков в другом месте, не здесь!
В этот момент дверь в зал потихоньку отворилась, и в неё осторожно протиснулся невзрачный человек лет сорока, в очках, в тёмном потёртом камзоле и грубых чулках на кривых ногах. Под мышкой у него была папка для бумаг. Гёте узнал его: это был один из секретарей герцога, в ведении которого находились самые секретные дела его канцелярии. Увидев, что герцог не один, что с ним Гёте, человек сделал непроизвольный шаг назад, но было уже поздно: Карл-Август заметил его.
— А, это ты? В чём дело?
— Вы... Вы, ваше высочество, приказали представить вам вечером на подпись известное вам распоряжение, с проектом которого вы уже знакомились сегодня днём...
— А! Порвать! Уничтожить! Бросить в печку! Вместе со всеми черновиками!.. И никогда... Слышишь? Никогда больше не напоминать мне о нём! Предупреждаю — головой отвечаешь, если не уничтожишь всё вплоть до черновиков...
Человек исчез. Похоже, что его появление несколько смутило герцога. Но неловкое молчание за столом длилось недолго. Карл-Август, когда было надо, умел-таки владеть собой.