Глава VIII
РАБОТНИЦА КРИСТИАНА
Под сенью виллы Боргезе в феврале 1788 года писал Гёте «Кухню ведьмы», и едва ли будет ошибкой видеть в этой запутанной сцене «Фауста» символ его собственных переживаний. Фауст отошёл от природы и женщины. Благодаря усиленным занятиям чернокнижием его жизнь обесцветилась, сердцем и чувствами овладело угрюмое оцепенение. Но внезапно среди, мерзкой рухляди, рядом с дымящимся котлом колдуньи, предстала перед ним в зеркале прелестная женщина. Это было откровением. Он выпил волшебный напиток и почувствовал себя полным жизни и силы. Тогда, чтобы отвлечь его от чудного видения, Мефистофель обещает ему, что отныне он в каждой женщине будет видеть Прекрасную Елену. Разве не то же самое переживал Гёте? Больной и измученный бумажным хламом, он обрёл выздоровление и молодость в античном искусстве, в сиянии его прекрасных обнажённых мраморных статуй. И в то же время, подобная тёплому вихрю, приносящему благоухание южных берегов, любовь опутала его своим хмельным покровом. Он погрузился в него, опьянился им, и божественная Елена, взяв его за руку, повела от Маддалены Риджи к Фаустине и ко многим другим... Как Фауст, вышедший из вертепа колдуньи, он чувствовал себя преобразившимся. Сорок лет? Вы шутите! Кто бы дал ему эти годы? Он был похож на молодого художника, возвращающегося из Италии.
Можно вообразить, с каким любопытством встретили его в Веймаре. Маленькая столица радовалась возвращению своего великого человека. Но отсутствующих, как бы велики они ни были, всегда слегка осуждают. О нём сплетничали и высказывались неблагожелательно. Кто говорил, что он принял католичество, кто обвинял его в том, что он в Риме вёл распущенную и развратную жизнь. Упрекали его за то, что он развлекается, фланирует, ни за что ни про что получая оклад тысячу восемьсот талеров, в то время как за половину этой суммы его заместители работают как вьючные животные, исполняя двойные обязанности. Словом, были рады его возвращению, но при этом прибавляли, что, впрочем, он только исполняет свой долг. В приёме, оказанном ему двором, Гёте почувствовал тоже большое любопытство и скрытый холодок. Госпожа фон Штейн встретила его с молчаливым недружелюбием. Озлобленный финансовыми затруднениями, Гердер был холоден и насмешлив; к тому же он месяца через полтора сам отправился в Италию. Герцогиня Амалия и фрейлина фон Гёхгаузен, которые обе поняли бы и оправдали поэта, тоже уезжали в Рим, и их отъезд ещё усилил его тоску. Герцог же был, по обыкновению, щедр и сердечен: он освободил Гёте почти от всех официальных обязанностей, оставив за ним только управление народным просвещением и искусствами, при сохранении прежнего оклада, звания и всех привилегий. Но герцог рыскал по долам и горам, занятый манёврами и смотрами, погруженный в своих гусар и кирасир, втянутый в берлинские дела и прусскую политику. Гёте мог разговаривать дружески только с Каролиной Гердер, прежней дармштадтской приятельницей. Но и та отдалялась от него постепенно под разлагающим влиянием писем мужа, мрачного завистника, полного неблагодарности и злобной язвительности.
Что же сказать о нравственном одиночестве, в котором очутился поэт после своего возвращения? Произведения, привезённые им из Рима, «Ифигения» и «Эгмонт», не встретили сочувствия. Не были поняты внесённые им исправления и переделки. Его научные опыты сбивали с толку, его классицизм запутывал критиков, и вне пределов Веймара о нём начинали забывать. Женщины предпочитали ему юного Жан Поля. Знаменательный факт, что, когда в 1786 году он предпринял полное издание своих сочинений, во всей Германии нашлось только шестьсот подписчиков на него. Рядом с Гёте выступил теперь на сцену грозный соперник, охваченный мощным вдохновением, полный смелости и идеализма, молодой швабский писатель Фридрих Шиллер. После блистательного успеха «Разбойников» появился в 1787 году «Дон Карлос», сделавший молодого Шиллера героем дня. Половина Германии играла его пьесы. И вот после ряда различных приключений этот очень нуждающийся юный поэт поселился в Иене. Так как вопреки его революционным тирадам герцог пожаловал ему звание советника, он открыто стал заявлять о своём намерении использовать это звание и устроиться в герцогстве. Ничто не могло быть неприятнее для Гёте. Но великодушие взяло верх над самолюбием и эгоизмом: он назначил Шиллера профессором истории в Иенском университете. В конце концов, это было всё же лучше, чем видеть его в Веймаре. Впрочем, эта услуга была оказана с такой холодностью и высокомерием, что, конечно, не могла уничтожить зависти соперника.
«Он пробудил во мне, — писал в 1789 году Шиллер, — смешанное чувство ненависти и любви, чувство, несколько напоминающее то, которое Брут и Кассий[102] испытывали к Цезарю».
Гёте был одинок. Он замкнулся в себе, холодности противопоставляя холодность. Сумел ли он, по крайней мере, обезоружить немую враждебность госпожи фон Штейн? Вернула ли она ему прежнюю пламенную дружбу? Нет, с минуты возвращения он заметил резкую перемену в них обоих. Италия омолодила его, разлука состарила Шарлотту. Они научились теперь идти каждый своим путём, — как же было в общем порыве броситься друг к другу? Она любила прекрасного, романтичного германца, к ней же вернулся римлянин. О, без сомнения, он не скрывался ревниво, красноречиво рассказывал ей о великолепии итальянского искусства и о закатах солнца на Сицилийском море. Но она не заражалась его увлечением, даже сердилась немного на эти воспоминания, которыми он так дорожил и в которых она не принимала участия. Словом, она чувствовала, что он отдаляется от неё, что их разделяют и всё это великолепие, и измены его, о которых она догадывалась, и его развязные манеры, и чувственное выражение лица, поразившее её. Невозможно было дальше заблуждаться: ему нечего было делать со своей Ифигенией. В драме «Эгмонт», которую он прислал Шарлотте из Рима, ей не было места. Его героиней была теперь Клеретта, девушка из народа.
И Шарлотта слушала его рассеянно, жаловалась на бессонницу и мигрень и поворачивалась в кресле, чтобы позабавиться прыжками маленькой собачки Лулу. Он, оскорблённый, сердился на свой приход, жаловался на всё и на всех, проклинал и дождливую погоду, и угрюмое небо Тюрингии. Ах, видно, надо было очень прогневить богов, чтобы быть вынужденным проживать при этом педантичном и суетливом дворе. К довершению несчастья, лето 1788 года было ужасно. Поля были затоплены, посевы гибли под ураганами. Госпожа фон Штейн приглашала Гёте в Кохберг, но он отказывался: «Меня так пугают и небо и земля, что я не поеду к тебе. Эта погода делает меня несчастным, и я себя хорошо чувствую только у себя в комнате: я разжигаю камин, и пусть дождь льёт, сколько ему угодно».
Но он молчит о том, что сидит около камина не один. Чей это шаловливый смех, то сдержанный, то звонкий, порой заглушается его поцелуями? Почти спрятавшись в кресле, тут сидит маленькая крестьянка, которой, кажется, вовсе не скучно. Крестьянка? Это, впрочем, неверно, так как она настолько же развязна, насколько и кокетлива, мило принаряжена и одета совсем как горожанка. Круглое личико, задорный нос, полные чувственные губы, очень румяные щёки, живые глаза, которые сверкают под немного растрёпанной волной, вернее лавиной, тёмных кудрей. Конечно, ничего аристократического. Коренастая, сильная, но красиво сложенная и с маленькими хорошенькими ножками, безумно любящими танцы. Как говорила Иоганна Шопенгауэр, она похожа на юного Вакха, смеющегося всеми своими ямочками. Это Кристиана Вульпиус[103], мастерица искусственных цветов.
Ей только что исполнилось двадцать три года, и Гёте знал её не больше месяца. Её отец, мелкий служащий архива, незадолго до того умер, как говорили, от излишнего употребления вина и оставил семью в нищете. Надо было зарабатывать на жизнь: она поступила в модную мастерскую, которую открыл поэт Бертух. Её брат, полагавший, что обладает литературным дарованием, искал службу. Когда Гёте вернулся из Италии, Кристиану отправили к нему для переговоров. Однажды, когда он, по обыкновению, прогуливался в парке на берегу Ильма, она подошла с прошением в руках, сделала реверанс и улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой. Эта улыбка понравилась. Советник был покорен её смелостью. Он пригласил её к себе. Она стала приходить часто, даже очень часто. Совсем не робкая, она немного напоминала римскую брюнетку Фаустину и очень быстро пошла по её стопам. В то ненастное лето эта внезапная вспышка любви вносила в дом как бы луч Италии. Нужно наслаждаться солнцем везде, где бы оно ни сияло. В пухлых ручках Кристианы Гёте забывал о нравоучениях госпожи фон Штейн.
102
103