Детей начали посылать в школу, и для них наступило время свободы и знакомства с окружающим миром.
С какой радостью, отбросив книги и тетради, мчались они к дедушке Текстору! Быстро вбежав в ворота, они неслись но аллее, пересекали галопом двор и, как чирикающие воробьи, пьянея от собственного визга, бросались в сад, прямо к залитой солнцем ограде. Посаженные вдоль неё шпалерами персиковые деревья веером раскидывали свои ветви, отягчённые душистыми плодами.
Иногда прогулки бывали более долгими и более богатыми приключениями. Вместе со школьными товарищами, пересекая кривые улицы с наклонными фасадами, дети отваживались доходить до старинной городской ратуши «Ромер», до собора, где короновались императоры. Они добирались также до моста через Майн, переходили реку и рыскали по Саксенгаузенской набережной среди бочек и шлюпок виноторговцев. Вольфганг был в восторге: современная жизнь с её сутолокой и жаждой наживы и величавые образы прошлого обуревали его юную голову.
Его вкус, инстинктивная жажда красоты часто боролись с любопытством. Он избегал грязных переулков, вонючих улиц, ускоряя шаг перед кровавыми выставками мясников, и только значительно позднее решился проникнуть в гетто — нечистый и кишащий людьми квартал евреев, куда его, однако, влекли странные церемонии шабаша и таинственность запретной черты. Возвращаясь с Саксенгаузена, он заметил однажды на башне моста ужасный призрак прошлого — побелевший череп государственного преступника, посаженный на острие заржавленной пики. Под сводами он различил старинное живописное изображение, оскорбительное для евреев, — в эпоху Просвещения оно сохраняло во всей яркости нетерпимость средних веков. Черты несправедливости и безобразия, ещё смутно улавливаемые им, волновали его. Вольфганга мучила мысль о религиозном и социальном неравенстве. Дух касты, державший в плену город, напоминал ему о том духе насилия, который там, дома, так тяготил его свободолюбивую натуру.
Поэтому-то он никогда не торопился домой. Часто направлялся он к рынку у церкви Святого Варфоломея или, в дни больших ярмарок, — к балаганам Либфрауенберга. Там он терялся в пёстрой толпе, которую с трудом раздвигал пузатый нюрнбергский дилижанс. Здесь были патриции из ганзейских городов[8], ремесленники из Шварцвальда[9], купцы из Швабии и Франконии. Мальчик умел работать локтями и ловко пробирался в первый ряд зевак, привлечённых уличными паяцами. Вот с горящими глазами стоит он как вкопанный перед театром марионеток и со страстным любопытством следит за игрой. Он и думать забыл об обеденном часе и о выговоре, который ждёт его: ведь на сцене разыгрывается страшная драма коварного чародея — доктора Фауста[10].
Крупным событием во время этих прогулок был осмотр древней стены. Прекрасная декорация для будущего «Геца фон Берлихингена»! Пользуясь титулом бургомистрова внука, маленький Гёте не без гордости добивался у сторожей пропуска и для своих товарищей. Заведовавший охраной шёл впереди небольшой толпы ребятишек, ведя их по пути ночных дозоров. Приходилось проходить через бесконечное количество лестниц, подземных ходов и подъёмных мостов. Сверху был виден весь остов города — древняя ограда, монастыри, укреплённые, как крепости, церкви, над которыми выступала величественная башня собора, целая куча башенок, шпилей и амбразур. Но взгляд охватывал также и раскинутые у подножия стены загородные сады богачей, огороды жителей, мастерские ремесленников, общее для всех кладбище. Таким образом, вся жизнь человеческая вплоть до самой смерти открывалась перед мальчиком, который умел очень хорошо видеть.
Бродяжничество Вольфганга не могло, однако, долго продолжаться. Оно раздражало советника. Кстати, и ремонт дома был закончен, и жизнь должна была вновь войти в свою колею. Новый дом был очень внушителен: фасад в двадцать четыре окна, два несколько выступающих этажа, крыша, увенчанная высоким шпилем с чердачным окошком. Окна за чугунными, красиво выгнутыми решётками были украшены новыми кисейными занавесками. Лестница была замаскирована, передняя — обширна и светла. Гравюры, некогда вывезенные советником из Рима, лучше выявляли теперь свои достоинства: площадь Народа, собор Святого Петра, замок Святого Ангела и Колизей предстали глазам ребёнка в новом свете. Что же касается картин, купленных у франкфуртских художников, то они не висели где попало, а, вделанные в новенькие чёрные с золотом рамы, были развешаны в специальном зале на втором этаже, рядом с классной комнатой.
Уж эта классная комната! Как легко было бы без неё жить! Но отец был жестокий педагог. Он ничего не упустил: и латинский, и греческий, и древнееврейский, и французский, и английский, и итальянский языки, и история, география, ботаника, математика, религия, рисование, музыка — всё было налицо в самых внушительных дозах. Корнелия особенно страдала от строгой опеки. Советник держал её почти взаперти, пичкал грамматикой, заставлял до изнеможения выстукивать гаммы на новом пианино мастерской Фридеричи, которое надо было обыграть. Любознательный, до всего жадный Вольфганг всё поглощал, всё усваивал играя, но как часто и он предпочёл бы разбору какой-нибудь проповеди старую хронику, напечатанную на обёртке свечей, продававшихся на ярмарке. Но раз порядок был установлен, отец не терпел никаких отклонений от него. Он заставлял детей в зимние вечера вслух читать «Историю пап» Боуэра. Сам зевал от неё, ну а если уж советник поддавался зевоте...
Вопреки религиозному воспитанию Вольфганг рано утратил веру. Она сильно пошатнулась во время одной катастрофы, в те времена очень нашумевшей, — землетрясения в Лиссабоне в 1755 году[11]. Как же Бог, такой мудрый и благой, мог допустить это страшное бедствие? И конечно, не друзья отца могли разрешить его сомнения: ректор Альбрехт[12], нечто вроде протестантского Эзопа[13] в сутане и парике, с красными веками и вечно саркастической усмешкой, подчёркивал многозначительным молчанием свою критику Ветхого Завета[14]; советник Гюсген — юрист, спорщик и скептик, окривевший после ветряной оспы, — любил повторять, вперяя в мальчика единственный глаз и качая головой в белом колпаке:
— Я во всём вижу недостатки, а равно и в Боге.
Вскоре другие события овладели общим вниманием: между Пруссией и Австрией разразилась Семилетняя война[15]. Франция встала на защиту старой, одряхлевшей империи. Семья Гёте разделилась на два лагеря: дедушка Текстор, нёсший императорский балдахин во время коронации Франца I[16] и получивший золотую цепь из прелестных ручек Марии-Терезии[17], оставался верен Габсбургам; советник же преклонялся перед гением Фридриха II[18]. Спорили с ожесточением, даже с озлоблением, и так часто, что наконец решили больше о политике не говорить.
Первого января 1759 года, когда весь город с обильными тортами, бисквитами и марципанами, политыми сладким вином, собирался праздновать Новый год, на сторожевой башне зловеще зазвучал призыв рога. Приближались какие-то войска. На следующий день семь тысяч французских солдат, шедших из Дармштадта, наводнили город и разоружили стражу. Началась оккупация. Длилась она около четырёх лет[19].
Легко представить себе ярость советника. Впустить в свой только что заново отстроенный дом этих бесстыдных мушкетёров! Ничего более тяжёлого не могло быть для этого до безумия мелочного человека. Между тем ему не пришлось особенно жаловаться. В тот же вечер к нему явился высокий худощавый человек, с рябым, но благородным и мужественным лицом, со сверкающими чёрными глазами и превосходными манерами. Это был королевский лейтенант граф Франсуа де Торан[20] из Прованса. Как только при нём упомянули о картинной галерее, он, как знаток и любитель искусства, тотчас же попросил позволения посмотреть коллекцию советника и рассыпался в похвалах. Но ничто не могло смягчить угрюмого домовладельца.
8
10
11
.
12
13
14
15
16
17
18
19
20