Во второй версии пьесы это видение идеального мироустройства, в котором рыцари не ищут поводов для драк, а защищают свое отечество, сохранено, однако чтобы оно не выглядело слишком нереалистичным, Гёте усиливает его связь с действительностью. Гёц восклицает: «Разве я не встречал отличных людей среди князей и разве род их вымер?» И далее он рассказывает про то, как ландграф Ганауский устроил праздник по поводу первой охоты и как «рыцари пировали под открытым небом, а поселяне сбегались, чтобы взглянуть на них. <…> кругом радостные лица – все свидетельствовало о том, как искренне любовались они на великолепие своего господина, который пировал среди них на вольном воздухе»[300].
Гёте позволяет Гёцу помечтать о светлом будущем, не отказываясь полностью от выдвинутых, в частности, Готшедом или Лессингом, просветительских притязаний на наставление читателей и заботу о его нравственном совершенствовании. Однако в финале Гёц говорит, что его время прошло, а читатель уже давно догадывается об этом и сам. В мещанском мире, где все регламентировано до последних мелочей, нет места великим личностям. Патетический прогноз Гёца перед смертью не предвещает ничего хорошего: «Приходит время обмана <…>. Негодяи будут править хитростью, и честный попадется в их сети»[301].
В декабре 1771 года пьеса готова. Гёте вначале очень доволен тем, что доказал себе и сестре, что может проявить выдержку и довести начатое до конца. То, что он долгое время держал в голове, теперь изложено на бумаге. Среди друзей и знакомых уже ходят рукописные списки. Он еще не решил, будет ли отдавать свою пьесу в печать. О том, что ее могут сыграть на сцене, он еще даже и не думал. Свое творение Гёте не оценивал с точки зрения сценичности – эта трагедия была написана для внутренней сцены воображения. Тем не менее, как любой автор, он пытается представить себе реакцию публики и критиков. Что они подумают! Как они возопят, увидев, что нарушены не только театральные каноны, но и правила морали и приличий!
Он посылает пьесу в Дармштадт своему новому другу, военному советнику Иоганну Генриху Мерку, который старше его на восемь лет. К письму прилагается стихотворение, выдержанное в тоне, который должен был наверняка понравиться насмешливому, саркастичному, высокообразованному и начитанному Мерку. Мораль сей басни такова: не всегда молодое вино рвет ветхие мехи; иногда бывает и наоборот – старый материал разрывает тонкую ткань настоящего:
Гердеру Гёте также посылает пьесу со словами, что не станет в ней ничего менять, «пока не услышу Ваше мнение, ибо знаю, что без радикального перерождения ничто не может войти в жизнь вечную»[303]. Гёте приходится еще полгода ждать оценки Гердера. За это время у него появляются новые замыслы – пьеса о Цезаре и еще одна о Сократе. Он уже начинает собирать материал и делать заметки. Его по-прежнему привлекают сильные характеры. Наконец он получает от Гердера ответ. Само письмо не сохранилось, но по ответу Гёте можно понять, что Гердер не поскупился на критику. В отличие от страсбургского периода, теперь Гёте горячо протестует против менторского тона своего друга. Гердер не слишком высоко оценивает «Гёца», на что Гёте отвечает: «Я ставлю его еще ниже, чем Вы»[304]. На критику он отвечает усиленной самокритикой, хотя при этом опускает подробности. Гердер, по всей вероятности, отмечал чрезмерную вымышленность пьесы, на что Гёте отвечает: «Меня и самого это изрядно злит»[305]. Он указывает на «Эмилию Галотти» – любимую трагедию Гердера, а ведь она вымышлена от начала до конца! Впрочем, в общении с другими Гердер высказывает более благосклонное суждение о творении Гёте. Своей невесте Каролине Флахсланд он обещает, что чтение «Гёца» подарит ей «несколько часов божественного удовольствия». «Здесь невероятно много немецкой силы, глубины и правды, хотя порой они остаются лишь в мыслях, а до дела не доходит»[306]. Так всегда у Гердера: он не может хвалить и восхищаться от всей души – к бочке меда он всегда добавит ложку дегтя.