- Много! - крикнула Юлька и вырвала свои грязные руки из чистых Дюковых рук. - Одинаковых людей - пожалуйста, сколько угодно! Но когда воруют чужих де-дедов!..
Она захлебнулась непослушными словами, отобрала у Дюк свою авоську и решительно звякнула компотом.
- Что же вы так долго к нему собирались? - В голосе Дюк тоже что-то звякнуло. - Что же вы не вспоминали о нем раньше?
- А вот не хотели и не вспоминали! А вот теперь захотели и вспомнили! Не мы к нему подлизываемся, а он к нам! Он виноват перед нами на всю жизнь! И передо мной, и перед мамой!
- А в чем же он виноват?
- А это никого не касается! Никого! Только меня и мамы! И еще папы, если бы он был жив.
- Вы не любите его потому, что он был против, когда твой отец женился на твоей матери, да? - спросила Дюк, и Юлька вздрогнула. Откуда эта семейная тайна известна Дюк?.. - А он был против потому, что знал - твой отец женится на ней, чтобы отомстить другому человеку. Сгоряча, со злости!
- К-как отомстить?.. Зачем? К-когда?
- Когда он поссорился с моей мамой!
- При чем здесь твоя мама?! - закричала Юлька, почему-то совсем перестав заикаться.
- Если бы он не женился второй раз так скоро, все еще можно было бы исправить, - продолжала Дюк, и Юльке вдруг показалось, что она тоже совсем по-Юлькиному подыскивает слова, чтобы не споткнуться на каком-то одном-единственном коварном слове. - А так все запуталось... П-потому что он женился на твоей м-матери... И родилась ты. Он так ничего и не смог распутать...
- О ком ты говоришь? - цепенея, пролепетала Юлька. - О моем папе?!
- И о моем! - сказала Дюк.
Сначала стало тихо, а потом, зашвырнув несколько теплых расшлепанных капель на Юлькины похолодевшие щеки, загрохотал по крыше беседки дождь, похожий на автоматную очередь. Так расстреливают или просто убивают людей...
В маленьком тесном умывальнике рядом с кухней Дюк долго отмывала Юлькины руки и коленки, и Юлька при этом чувствовала себя совсем маленькой, как в далеком детстве, когда детсадовская няня, вытащив ее из лужи, отмывала под краном...
Потом они вернулись в беседку, куда Дюк принесла для Юльки на тарелке тех самых пирожков. И это снова напомнило Юльке детство, когда за обедом ей почему-то никогда не хотелось ни пирожков, ни супу, а хотелось всегда чего-нибудь необыкновенного - бананов или же крыжовника с соседского двора.
На Юлькину тарелку с нетронутыми пирожками нападали крупные, не сумевшие пожелтеть листья. Юлька дрожащими руками собрала их зачем-то в букет, а Дюк зачем-то сказала:
- Они всегда здесь осыпаются раньше. Наверное, потому, что растут высоко.
- П-почему же ты тоже Юлия? - дрожащим голосом спросила Юлька.
- Когда он с моей мамой разошелся, мама уехала в Казань. А через полгода у нее родилась я, - сказала Дюк. - А он узнал об этом, когда женился второй раз, на твоей матери, и ты появилась на свет... Когда ты родилась, он ведь не знал еще, что родилась я и что мама уже назвала меня Юлией. К-как он хотел.
Теперь Юлька поняла, о какое слово боялась споткнуться Дюк! Она так ни разу и не произнесла этого слова - папа...
- Я хочу к д-деду, - сказала Юлька совсем как маленькая. - П-почему ты забрала его из больницы?
- Знаешь что, - устало отозвалась Дюк, - я все равно тебя к нему не пущу. Он далеко отсюда, на даче у маминых родных... Все-таки ему семьдесят четыре. Давай-ка я лучше провожу тебя. Сейчас уже второй час, мне скоро разносить обед, а одна ты отсюда не выберешься.
Она уложила так и не съеденные Юлькой пирожки в авоську с компотом. Потянув Юльку за руку, как маленькую, заставила ее подняться и вывела из беседки.
Она привела ее к плутающей среди редких деревьев некрутой и не размытой дождем, но ужасно длинной и неуютной тропинке. С тропинки этой было видно все далеко-далеко.
Где-то там, за серыми рельсами, сквозь деревья просвечивала синеватая гладь озера, похожего на Финский залив. Платформа Заозерной станции казалась отсюда, издалека, маленьким серым квадратом. А за озером, в городе, уже было солнце, ни разу не заглянувшее сегодня сюда, на холм. Солнце, отражаясь в оконных стеклах, слепило глаза, и невозможно было отыскать в этом стеклянном блеске окно комнаты, где в старом рояле жило старое эхо...
- Тебе деньги нужны?
- Нет!
- Если будут нужны, скажешь. Я постараюсь приезжать к тебе каждый день. Если ты не уедешь, конечно. Может быть, только завтра я приехать не смогу. Завтра у нас концерт для раненых.
- Для каких раненых?
- Для раненых на войне.
- На той? На Отечественной?..
- На той.
Дюк шла по тропинке впереди Юльки, и Юлька видела ее светлый пушистый затылок с прямыми, как солнечные лучи, волосами, которые не завивались, ведь не завивались же крупными отцовскими кольцами!
- Но какие же они теперь раненые! Прошло столько лет! Они и сами-то, наверное, забыли, что их когда-то ранили. - Юлькин голос звучал словно со стороны, и странно было прислушиваться к нему, совсем незнакомому...
- Они не забыли, - резко сказала Дюк, не поворачиваясь к Юльке. Может быть, это другие забыли...
- Но нельзя же все время помнить об этом, - сказал со стороны раздраженный Юлькин голос. - Так и жить нельзя будет, если все время помнить об этом!
Дюк сразу остановилась и повернулась к Юльке:
- Так не живи!
Юлькино лицо дрогнуло - словно ему стало больно, словно Юльку снова хлестнули по лицу, как тогда, в темноте, на лестнице...
- А я видела тебя раньше, - уже спокойнее и мягче сказала Дюк, снова шагая по тропинке впереди Юльки. - Мне было шесть лет, а тебе и пяти тогда, наверно, не было. Ты сидела на диване у деда в комнате и мастерила какие-то самолетики из красной бумаги. И ревела, потому что они не летали. Отец приезжал, чтобы со мной увидеться. А твоей матери говорил, что едет с тобой просто в гости к деду. Она ведь про меня так ничего и не знает...
Озеро уже виднелось за деревьями, уже можно было различить мелкие волны с морскими пенными барашками на гребнях, а Юлька все еще не придумала, что ответить Дюк на это "не живи!"
Тропинка выросла в пологую, хорошо утоптанную дорогу, свернула к железнодорожной линии, а Юлька все молчала.
- Мы здесь с дедушкой часто на лыжах катались. Один раз я ногу растянула, и он меня тащил до самого верха. А ведь ему тогда было уже шестьдесят восемь.
Да. Это верно - дед никогда не носил Юльку на руках. Но зато Дюк никогда не слышала отцовских песен. Он не пел ей их. Не пел!.. И волосы ее не завиваются в кольца, а у Юльки завиваются! И у Юльки красивый и громкий голос. Точно такой же красивый и громкий голос был у отца!.. И что знает эта Дюк о его песнях? О старом майоре, которому не спится, когда из-за далеких гор приходит гроза? Или о трех товарищах из города Эн, замученных фашистами?..
- Неправда! - голос вернулся к Юльке и не звучал больше со стороны. Вранье! Ты на него ни капли не похожа! Ни капли!
Дюк остановилась, пропустила вперед Юльку, отстала...
Теперь они стояли в добром десятке метров друг от друга, и озеро упрямо хотело прорваться на кусочек земли между ними, лизало берег, заскакивало волнами почти к самым Юлькиным ногам. Юлька отбежала еще дальше и от Дюк, и от озера. Пусть оно лижет Дюковы туфли, у Юльки же, если не считать тех предателей, эти туфли на ногах последние. К тому же надо беречь от простуды свой красивый голос!
- Вранье! - снова крикнула Юлька. - Все вранье!
Дюк круто повернулась и пошла обратно к тропинке, ведущей на холм, не оглядываясь...
От озера тянулась сырая прохлада и оставалась у деревьев, под которыми шла Юлька. Прохлада была тяжелой, влажной, словно само озеро вышло из берегов и захлестнуло Юльку холодными волнами. Наверно, именно такой же, как это озеро, далекий Финский залив. Холодный, с барашками и всегда без солнца, потому что на севере.