Он затянулся. Знакомые колечки папиросного дыма поплыли над Юлькиной головой, запах его смешался с запахом опавших, не сумевших почему-то пожелтеть листьев. У Юльки закружилась голова, она вцепилась руками в мокрую спинку скамьи и сказала шепотом:
- Курить вам тоже нельзя, а вы курите.
- Гм, - сказал он, - все-таки я тебя припомнил. Ты действительно Витаневич!
- Нет! - сказала Юлька.
- Как же твоя фамилия?
- А ваша? - спросила Юлька.
Он засмеялся:
- А если я засекречен? Если я из города Эн?
- А я из Саратова, - сказала Юлька.
- Ну вот видишь! Почти земляки! - воскликнул он. - И все-таки ты Витаневич.
- Простите, я очень спешу, - сказала Юлька, отцепив руки от спинки скамьи.
Она убежала от него, оглянувшись напоследок два раза. И оба раза видела - он стоял посреди дорожки между двумя рядами садовых скамеек и смотрел ей вслед, опираясь на палку. Наверно, ему было трудно повернуться к ней всем своим большим больным телом, и он смотрел на нее, повернув в ее сторону лишь голову. Так иногда смотрят люди со старинных портретов.
Юльке показалось, что она его обидела. Может быть, ему было скучно бродить по парку одному и он хотел поговорить с ней еще о чем-нибудь, а она убежала. А может быть, ему не хочется завтра уезжать отсюда, и он хотел пожаловаться на это Юльке. Зачем она убежала? Ведь не было рядом ни Любки, ни Наташи, которые могли бы засмеяться, если Юлька сделала бы что-нибудь не так... Они умели смеяться даже над самым несмешным. А почему? Зачем?
Голова ее была так прочно занята этими беспокойными мыслями, что она не сразу нашла дорогу к беседке, где они вчера с Дюк выясняли родственные отношения. Кусты и деревья росли часто, они обступали ее со всех сторон. Юлька вся исцарапалась, пока наконец-то выбралась к знакомой беседке.
В беседке было пусто, только разноцветные лепестки каких-то уже увядших полевых цветов да опавшие зеленые листья лежали на полу, словно разноцветные капли застывшего дождя, которые никогда не отыщешь под деревьями и которые залетели сюда только потому, что здесь их никто не мог увидеть, кроме Юльки.
Юлька собрала лепестки дождя в вялый букетик, сгребла в сторону мокрые листья и села на скамью...
То, что этот военный принял Юльку за Дюк, было странно и даже страшно, словно у Юльки оказался двойник, как две капли воды похожий на нее. Но ведь это было не так! Они совсем не похожи друг на друга! Ну и что из того, что они знают одну и ту же песню? Если ее пел отец, значит, могли петь и тысячи других людей. В конце концов, это совсем разные песни! Одна - Юлькина, которая никогда-никогда, до самого сегодняшнего дня, не пелась громко, а только вполголоса, в одиночестве, другая песня - песня Дюк, которую та пела громко, для людей. А почему не пела свою песню для людей Юлька?..
Скамья, на которой сидела Юлька, была холодной, и беседка, как и тогда, продувалась ветром насквозь. У Юльки похолодели руки и кончик носа. Она поднесла ладони лодочкой к лицу и попробовала дыханием отогреть озябший нос. Наверное, нос был красный от холода, а ей очень хотелось быть красивее Дюк. Но она и так красивее! Ведь она похожа на отца, а Дюк не похожа!
Сумерки приходили в парк быстро. Наверно, потому, что туча, пронесшаяся ливнем, ушла в ту сторону, куда ушло и солнце. Стало еще холоднее, и ветер подул сильнее. Юльку охватило странное беспокойство. Она никак не могла уловить причину этого беспокойства, оно не было связано с той жалостью к себе и с горьким сожалением, которое так и не уходило от Юльки, поселившись в ней прочно. Беспокойство это существовало отдельно, жило само по себе. Это было беспокойство о чем-то другом, словно она забыла сделать что-то важное, без чего не имеет права, не может уйти отсюда, не повидав Дюк... Надо было найти ее во что бы то ни стало. Она поднялась и, выйдя из беседки, по мокрой тропинке пошла к главному корпусу мимо затихшей сцены. Человека в кителе здесь уже не было. И вообще парк затих, только редкий дождь шлепал по неподвижным листьям. Когда Юлька задевала их головой или плечами, они шевелились сонно и сонно сбрасывали на Юльку холодные капли.
Дюк она нашла неожиданно быстро - у распахнутых дверей главного корпуса. Дюк была в новом платье, похожем на Юлькин костюмчик с плиссированной юбкой, а в волосах - широкая лента. Вот так, наверно, она выходила на сцену петь Юлькину песню. Фонарь, горящий у двери, снова зажег оранжевые огоньки в ее волосах, еще неяркие в слабых сумерках.
- Ты?.. Зачем приехала?
Дюк схватила ее за руку и увела от освещенной двери, где стояли женщины в белых халатах. А Юлька тут же спохватилась, что ничем не может оправдать свое появление здесь. Ведь не скажешь же, что просто хотела увидеться...
- От м-мамы пришло письмо. Она п-пишет, что нам дают квартиру и, м-может быть, мне придется уехать раньше...
- Ты пришла проститься? - спросила Дюк.
Такого вопроса Юлька не ожидала! Если бы она ответила сейчас "да", это было бы все! И Дюк, и дед, так и не узнавший о Юлькином приезде, и дом на холме - все ушло бы навсегда, навеки, словно и не существовало никогда! И Юлька промолчала.
- Саратовский поезд уходит ночью, - сказала Дюк. - Но, наверно, сейчас очень трудно с билетами.
- Да! - охотно поддержала ее Юлька. - Очень трудно! Когда я сюда ехала, м-мы так и не достали билет на поезд...
Она чуть не проговорилась, что летела сюда на самолете. Ведь Дюк тогда могла вспомнить, что есть еще и самолеты!
- Говорят, на вокзале в кассу длинная очередь.
- Если я не достану н-на сегодня, то утром п-приеду сюда. М-можно?
- Можно, - сказала Дюк. - Слушай, ты же промокла насквозь. Подожди меня здесь, я принесу тебе что-нибудь переодеться.
Она принесла Юльке свою куртку и лиловые бриджи, они прошли в беседку, и Юлька переоделась. Потом Дюк раздобыла для Юльки чашку чаю, дала ей косынку из куска болоньи, от дождя, и пошла провожать ее до электрички ближней дорогой.
Узкими тропинками они пересекли парк и вышли к крутому и заросшему лесом склону холма. Лес казался совсем темным в еще не загустевших сумерках, опавшие листья слежались в плотный ковер, под ним хлюпала вода. Кончился лес вместе со склоном, и они очутились на берегу маленькой речки, сняли обувь и пошли вдоль берега к озеру босиком по воде. Юлька шла позади Дюк и все время старалась попасть ногами в ее следы, остающиеся под темной водой на песке, которые можно было хорошо различить, если наклониться пониже, но каждый раз не успевала это сделать - вода стремительно смывала их, и Юлька оставляла за собой следы свои собственные, Юлькины...
- А почему все-таки ты Дюк?
Дюк ответила не сразу. Она так долго молчала, что Юльке даже показалось - она не хочет отвечать. В Юльке снова стала закипать обида.
- Когда-то в Древней Руси были имена Гюрги и Дюрги. И Дюк тоже. Все от одного корня, - сказала Дюк. - Это уже потом вместо них пришли Георгий, Юрий, Егор. У деда когда-то была партизанская кличка - Гюрги. Ведь он Георгий. Дядю Егора он в шутку называл Дюрги. Значит, я - Дюк. Ведь Юрий у нас в семье так и не родился. У папы не было сына, а дядя Егор погиб под Черниговом.
Куртка Дюк была теплая, на подкладке, но Юлькиным рукам вдруг снова стало холодно, словно тот холодок от застывших серебряных лучей так и остался в ее ладонях...
- И я - Дюк?..
- Ты? Не знаю!
Снова что-то горькое прозвучало в голосе Дюк и передалось Юльке уже знакомым сожалением о чем-то таком, что прошло мимо нее навсегда, докатившись до нее лишь эхом отцовских песен да короткими письмами издалека: "Здравствуй, Юля, ну как ты живешь и что у тебя нового в жизни?.."
Сумерки стали густыми. Вдалеке, за холмом, опять загромыхал гром. Позади на темном фоне холма зажглись беспокойные огни в распахнутых окнах дома под красной крышей. Юльке снова вспомнился Глаз Бури, о котором рассказывала Дюк. Казалось - там, в доме, кому-то было тревожно и беспокойно, как майору из отцовской песни: "Когда полыхают зарницы и молнии режут простор, не спится солдатам, не спится, не правда ль, товарищ майор?"