Он мысленно возвращается к своему роману и пишет в заключение Луизе: «Все, что придумываю, – правда, уверяю тебя… Моя бедная Бовари, наверное, страдает и плачет в это самое мгновение в двадцати французских селениях одновременно».[233] Дождь, который идет все сильнее, наводит на него еще большую тоску. Серость повсюду – на земле, на море и в душе. Флобер живет у одного фармацевта, который, как Оме из его романа, «ораторствует и готовит зельтерскую воду». «В восемь утра я часто просыпаюсь от звука пробок, которые неожиданно взрываются: пиф-паф!»[234] – пишет он Луи Буйе. Итак, он тщетно пытается бежать от своей Бовари, все возвращает его к ней. Он убеждается в том, что для него нет другого спасения, кроме творчества: «Будем просить у жизни лишь кресло, а не трон, лишь удовольствие, а не опьянение. Страсть плохо уживается с тем долгим терпением, которого требует Ремесло. Искусство слишком широко и заполняет всего человека. Отнять у него хоть что-нибудь – почти преступление. Это кража у самой идеи, нарушение Долга».[235] Он уже с радостью думает о возвращении к работе над своим произведением: «Я по уши засяду в работу, как только вернусь! Эта передышка не будет для меня бесполезной. Она возвратила мне силы… Я много думал, и вот вывод этих четырех праздных недель: прощай, то есть прощай навсегда все личное, интимное, относительное… Ничто из того, что касается меня самого, не прельщает меня. Юношеские привязанности не кажутся мне уже прекрасными. Пусть все это умрет и никогда не воскреснет… „Бовари“, которая стала превосходным упражнением, приведет, может быть, к роковой реакции, внушив крайнее отвращение к сюжетам из заурядной среды. Потому-то мне так трудно писать эту книгу».[236]
В пятницу 2 сентября он снова в Круассе. И, войдя в рабочий кабинет, чувствует, что вещи встречают его, как старые друзья, которые страдали от длительной разлуки. «Пока меня не было, все чистилось, натиралось, полировалось… Признаюсь, мне было очень приятно увидеть мой ковер, мое большое кресло и диван, – пишет он тотчас Луизе. – Лампа моя горит. Перья на прежнем месте. Значит, начинается новая череда дней, похожих на другие. А значит, возвращаются те же печали и те же вдохновения в одиночестве».[237]
Он с головой уходит в работу над «Бовари». «Наконец-то я сдвинулся с места! Дело продвигается. Машина пущена в ход… Все достигается только усилием… Жемчуг – болезнь устрицы, а стиль – выделение недуга более глубокого».[238] Луи Буйе – строгий цензор. Он не дает ему покоя, и Флобер по три раза переписывает отдельные отрывки, которые оценены как слишком слабые. Горести следуют одна за другой. Умер дядя Парен. «Вот еще один ушел. Я ясно вижу его теперь в саване, точно гроб, где он тлеет, стоит на моем столе, у меня перед глазами. Мысль о личинках мясной мухи, которые разъедают его щеки, не выходит у меня из головы».[239] Еще одна малорадостная новость: Генриетта Коллье вышла замуж за барона Томаса Кемпбелла: «Одной сильфидой меньше. Мой женский эмпирей[240] совершенно опустел. Ангелы моей юности становятся матронами. Все мои старые звезды превратились в свечи, а те прекрасные груди, о которых я мечтал, скоро будут похожи на тыквы». Что касается неизменной наперсницы Луизы, то ее не оставляет мысль о встрече с матерью Гюстава. Чтобы успокоить ее и выиграть время, он делает вид, будто хочет того же: «Еще раз обещаю тебе свое участие: я сделаю все возможное для того, чтобы вы увиделись, узнали друг друга. Потом устраивайтесь, как сумеете. Не могу взять в толк, почему это для тебя так важно. Итак, условились и не будем больше говорить об этом».[241] Если он «не говорит больше» с ней об этой встрече, ставшей идеей фикс Луизы, то в каждом письме рассказывает о продвижении и задержках в работе над «Бовари»: «У меня голова горит; так, помнится, было со мной после того, как я целыми днями скакал на лошади. А сегодня я прямо-таки оседлал перо. Пишу с половины первого без перерыва (лишь временами отрываюсь на пять минут, чтобы выкурить трубку, да еще час урвал на обед)… Это выше моих сил. Есть от чего околеть, к тому же хочется поехать повидаться с тобой».[242]
Этот изнуряющий труд не мешает ему продолжать исправлять строка за строкой поэтические упражнения Луизы и даже писать под ее именем статьи о моде для женской газеты, которую она издает. 17 октября 1853 года Луи Буйе переезжает из Руана в Париж. Для Флобера это потрясение равнозначно трауру: «Все-таки он уехал. Вернется теперь в субботу; я увижу его, может быть, еще пару раз. Однако со старыми воскресеньями покончено. Я буду один теперь, один, один. Я умираю от скуки и чувствую унижение от беспомощности… Все мне противно. Кажется, сегодня с радостью повесился бы, если бы не мешала гордость. Признаюсь, я пытался не раз все забросить, и „Бовари“ прежде всего. Как могла прийти мне в голову бредовая идея – взяться за подобный сюжет! О! Мне ли не знать смертную муку созидания!»[243]
Он клянется, что готов забросить свой роман, однако работает над ним с большим рвением, чем когда-либо. Луиза настаивает на том, чтобы он нанял квартиру в Париже, он уклончиво отвечает: «Что касается вопроса о моем немедленном устройстве в Париже, то его нужно отложить или скорее решить немедленно. Сейчас это невозможно… Я хорошо знаю себя, это будет потерянная зима, а может быть, и вся книга… Я подобен кувшину с молоком: чтобы образовалась сметана, ему надо постоять какое-то время… Я говорил обо всем этом с матерью. Не обвиняй ее (даже в душе), ибо она скорее на твоей стороне. Я решил с ней денежные вопросы, и в этом году она сделает распоряжения относительно моей мебели, моего белья и пр. Я уже присмотрел слугу, которого привезу в Париж. Как видишь, это окончательное решение… В своем кабинете я ничего не буду трогать, ибо именно здесь и всегда я буду писать лучше, чем где-либо, и, в конце концов, стану проводить большую часть времени из-за того, что стареет моя мать».[244]
Итак, он наконец посмел признаться матери, что у него есть любовница. Она догадывалась, конечно, однако ничего не говорила. А он вздохнул с облегчением, как ребенок, который только что сознался в проступке. Он прощен, а значит, может снова вернуться к своим игрушкам. 10 ноября он уезжает в Париж, намереваясь провести там несколько дней. Останавливается в гостинице на улице Эльдер. Луиза, встретившись с ним, понимает, что он охладел к ней. Ее раздражает Луи Буйе, который не оставляет их ни на минуту. Их редкие встречи с глазу на глаз бурны. Так как она продолжает настаивать на встрече с его матерью, он грубо обрывает ее. А когда она сетует на свои денежные затруднения, говорит, что у него нет денег. Он уже, впрочем, дал ей в долг пятьсот франков в 1852 году и сто франков в этом году. Их последняя встреча окрашена усталостью и горечью. Он уже жалеет о том, что приехал. Две недели вдали от матери и от «Бовари» – слишком! Расставаясь с Луизой, он обещает ей на всякий случай скоро увидеться вновь. По возвращении в Круассе он пишет ей: «Как плохо мы расстались вчера! Почему? почему? Возвращение будет лучше! Ну же, смелее! больше надежды! Я целую твои прекрасные глаза, которые так часто плакали из-за меня».[245] И три дня спустя: «В самом деле, ты права, мы совсем не были одни в этом путешествии. Недоразумения произошли, наверное, оттого, что наши тела соприкоснулись, а у сердец не было времени почувствовать друг друга… В следующем году, даже если не напишу „Бовари“, приеду сюда снова. Я сниму квартиру. И буду проводить там как минимум четыре месяца в году».[246] Верит ли он в это сам? Ибо своему дорогому Луи Буйе пишет откровенно: «Бедная Муза (Луиза) очень назойлива. Не знаю, что с ней делать… Как думаешь, чем это кончится? Чувствую, что она очень устала. Для ее же душевного покоя следует отпустить меня. По ее чувствам ей двадцать лет, а мне – шестьдесят».[247]
240