Приняв это героическое решение, он более решительно, чем раньше, продолжает работу над «Саламбо». Однако убежден, что ему следует отправиться на места действия, подышать воздухом страны, увидеть ее свет, чтобы сделать более правдоподобным свое произведение. Это будет очень короткое путешествие, поскольку ему достаточно побывать в Карфагене. 23 марта он объявляет Альфреду Бодри: «Завтра удираю на две недели до среды 7 апреля к „мавританскому берегу“, где, надеюсь, не буду пленен. Я заказал себе пару очень удобных ботфортов. Словом, ваш друг рад снова увидеть волны и пальмы». На мгновение показалось, что поездка невозможна, так как заболела мать: у нее плеврит. Но она быстро выздоровела благодаря заботам Ашиля и теперь чувствует себя вполне хорошо. Однако очень обеспокоена тем, что сын снова пустился в экзотическую авантюру. «Как мы страдаем от своих привязанностей! – пишет Флобер мадемуазель Леруайе де Шантепи. – Нет такой любви, которая временами не была бы столь же тяжела, как ненависть! Особенно это чувствуется, когда собираешься в путешествие!.. Через восемь дней я буду в Марселе, через одиннадцать в Константине, далее – через три дня – в Тунисе… Я в четвертый раз приеду в Марсель и на этот раз буду там один, решительно один. Круг замкнулся… Значит, наша жизнь вращается в одном кругу несчастий, как белка в колесе, и мы делаем передышку на каждом витке».[299]
12 апреля 1858 года он выходит из парижской квартиры и едет в экипаже на вокзал. В его кармане записная книжка, чтобы записывать впечатления: «Я не перестаю курить, вспоминая старое». В Валпансе он «наслаждается едой», в Авиньоне пробует «шербет со льдом», в Марселе «объедается похлебкой». Совершает обязательное паломничество в отель на улице Дарс. На первом этаже – магазин. На втором – салон парикмахера. С мыслью о ласках Элади Фуко Флобер идет бриться к парикмахеру. Обои не изменились. Два дня спустя он садится на пароход «Гермус» вместе с эмигрантами и солдатами. Чтобы побороть морскую болезнь, он жует хлеб, натертый чесноком. Некоторое время спустя море успокаивается. «Прекрасная ночь, – пишет он Луи Буйе, – море гладкое, будто масляное. Старый Танит[300] сияет, машина дышит, рядом со мной на диване курит капитан, а палуба забита арабами, едущими в Мекку. Облаченные в белые бурнусы, босые, с закрытыми лицами, они похожи на трупы в саванах. Здесь есть и женщины с детьми. Все это вперемешку спит или печально блюет, а берег Туниса, к которому мы приближаемся, уже маячит в тумане… Единственная значительная вещь, которую я увидел до сих пор, – Константин, родина Джугурты. Город окружен огромным валом. Это потрясающе, кружится голова. Я ходил по нему пешком, а внизу проехал на лошади…
В небе парили ягнятники. И что самое необычное – я никогда не видел ничего более впечатляющего, чем три мальтийца и итальянец (когда ехал на скамейке в дилижансе из Константина), которые были пьяны в стельку, воняли, как падаль, и рычали, как тигры. Эти господа шутили и делали непристойные жесты, пукая и рыгая, и жевали в темноте чеснок при свете трубки. Что за путешествие, что за общество! Это был плот в двенадцатой степени могущества».[301]
Он заходит в прохладные молчаливые мечети, восхищается человеком, который, присев на корточки, пишет на столике рядом с могилой мусульманского отшельника, встречает в дороге трех тощих парней, курильщиков гашиша и охотников на дикобразов, которыми они любят полакомиться. Во время ужина с директором почт и еще тремя приглашенными он с удивлением помечает: «Они знают „Бовари“!» Возвращается в Филиппевиль, потом по бесплодной равнине едет в Тунис. Ночь Флобер проводит в земляной хижине, покрытой тростником. «Собаки в дуаре[302] лают. Они обычно лают всю ночь, чтобы отпугивать шакалов». 2 мая, в воскресенье, он осматривает развалины Утики. Скопище бесформенных камней, которые «будто встряхнуло землетрясение». Немного далее он открывает пейзаж «Саламбо». «Весь Карфаген гораздо ниже меня – белые дома, зеленые поля: хлеб… На террасе дромадер поворачивает колесо колодца – так, наверное, было и в Карфагене». Однако Луи Буйе он пишет: «Я совсем не думаю о романе. Осматриваю местность, вот и все, наслаждаюсь…
Я знаю Карфаген досконально в любое время дня и ночи».[303] А Эрнесту Фейдо рассказывает, что большую часть времени проводит на лошади, ходит в мавританские кабаре послушать певцов-евреев, что участвовал в охоте на скорпионов и убил ударом хлыста змею «около метра длиной», обвившуюся вокруг ноги его верхового животного. Он изучает местность с восхищением – от пейзажа к пейзажу, от приключения к приключению, посещает Бизерт – «прекрасный город, полуразрушенную восточную Венецию», присутствует на церемонии целования руки бея, седеющего господина «с тяжелыми веками и пьяным взором». Обряд начинается. Каждый прикладывается к ладони бея дважды: «Сначала министры, затем мужчины в зеленых тюрбанах и тюрбанах в форме круглой тыквы. Жалко выглядят военные в униформе с толстыми задами, облаченными в бесформенные панталоны, в стоптанных ботинках, с эполетами, привязанными веревочками, и огромным количеством крестов и позолоты. Священники белые и худые, мрачные или глупые. Всюду ханжеский вид, нетерпимость к рамадану[304] напоминала мне нетерпимость к посту у католиков».[305]
По возвращении в Тунис он присутствует на шумном празднестве. Затем едет до равнины Бардо, ущелий Джакуб-эль-Джедави, покрытых дикими ююба, и равнины Мез-эль-Баб. Там он обследует руины и помечает: «Не здесь ли мост Гамилькара?» Напрягая воображение, он пытается восстановить развалины, реконструировать города и ввести в эту искусственно воссозданную декорацию призраки своих персонажей. Однако настоящее мешает прошлому. И путешествие на лошади продолжается через Тестур, Тугга, Кефф… Он уже видит конец своей экспедиции: «Я уезжаю отсюда послезавтра и в Алжир возвращусь сушей; подобное путешествие совершили немногие европейцы, – пишет он Жюлю Дюплану 20 мая 1858 года. – Значит, я увижу все, что мне необходимо для „Саламбо“. Я знаю теперь Карфаген и его окрестности детально… Я был очень целомудренным в этом путешествии. Но очень весел, здоровье мое – мраморное, цветущее».