Однажды вечером он решил достать и сжечь свои старые письма, о которых никто не должен знать. На этом ночном аутодафе присутствует Ги де Мопассан. Он с замиранием сердца смотрит, как Флобер пробегает глазами пожелтевшие страницы, одни откладывает в сторону, другие кидает в камин, глубоко вздыхая. В камине пляшет огонь, освещая грузный силуэт, лицо в морщинах, лысую голову и большие, влажные от слез глаза. Флобер задерживается на записке матери. «Он прочел мне несколько строчек из нее, – пишет Мопассан. – Я видел, как глаза его заблестели, потом слезы потекли по щекам… Пробило четыре часа. Вдруг среди писем он обнаружил небольшой сверток, перевязанный узкой лентой, медленно развязал его и вынул шелковую бальную туфельку, в которой лежала засохшая роза, завернутая в желтый женский носовой платок, обвязанный кружевом… Он поцеловал, тяжело вздыхая, эти три реликвии, потом сжег их и вытер слезы. Потом встал. „Я не знал, – сказал он, – что делать со всем этим: сохранить или уничтожить. Теперь дело сделано. Иди спать. Спасибо“.
2 июня в Париже, куда он наконец приехал, он узнает, что благодаря обращению Виктора Гюго к Жюлю Фери его назначают на место внештатного хранителя библиотеки Мазарини. Должность не потребует ни работы, ни даже присутствия и будет приносить ему три тысячи франков в год. На этот раз он в тупике и не может отказаться. Он сдается, негодуя, испытывая угрызения совести. „Дело сделано! Я уступил! – пишет он одному другу. – Моя несговорчивая гордость сопротивлялась до последней минуты. Но – увы! – я вот-вот сдохну от голода или что-то в этом роде. Итак, я принимаю вышеупомянутое место с доходом в три тысячи франков в год. И обещаю согласиться на все, что будет предложено, ибо, как вы понимаете, из-за вынужденного пребывания в Париже стану еще беднее, чем раньше“».[670]
В Париже ему удается встретиться с братом Ашилем, которого он давно не видел и который проездом в столице. Ослабев после болезни, Ашиль вышел в отставку и большую часть года живет в Ницце. Флобер не чувствует особой симпатии к невестке, мещанке и ханже. Но по-прежнему очень любит Ашиля. Думая, что брат богат, рассказывает ему во время встречи о своих денежных затруднениях. Ашиль, разумеется, обещает помочь. Три тысячи франков в год. Однако тотчас забывает об обещании. Он страдает умственным расстройством. «Неизлечимый старческий маразм», – помечает Флобер. Но во время завтрака с Эдмоном де Гонкуром 8 июня он рассказывает о начавшемся улучшении финансового положения. «Он поясняет, что в самом деле переживал из-за того, что был принужден взять эти деньги, что уже настроился на то, что будет получать содержание от государства, – пишет Эдмон де Гонкур. – Его очень богатый брат, который умирает, обещал ему дать три тысячи ливров ренты; со всем этим и доходами от литературы он встанет на ноги… Цвет его лица кирпичный, как на картине Иорданса, а прядь длинных волос на затылке, зачесанная на лысый череп, напоминает о его происхождении от краснокожих». Через два дня на дружеском ужине в семье Шарпантье встречаются Флобер, Золя и Гонкур. За столом Флобер напоминает хозяину о роскошном издании «Святого Юлиана Милостивого», иллюстрировать которое он хотел бы только репродукцией витража Руанского собора. «Но, – возражают ему, – с вашим единственным витражом у издания не будет шансов на успех! Вы продадите двадцать экземпляров… Да и зачем вы настаиваете на том, что сами признаете абсурдным?» Флобер отвечает, театрально вскинув руку: «Исключительно ради того, чтобы изумить буржуа!»
Он использует свое пребывание в Париже и для того, чтобы вторую половину дня провести в Национальной библиотеке, где читает горы книг и делает записи. «Единственное мое развлечение – работа»,[671] – пишет он Каролине. Даже внимание людей к нему выводит его из себя. Когда кто-то начинает жалеть его из-за того, что он сломал ногу, Флобер, усмехаясь, обрывает разговор. «Перелом надоел мне, – пишет он госпоже Роже де Женетт. – Совсем как „Бовари“, о которой я тоже не могу слышать; одно ее имя раздражает меня. Точно я не написал ничего другого!.. Литература становится все более трудным делом. Надо было превратиться в безумца для того, чтобы взяться за книгу, подобную той, какую я пишу».[672]
Это признание в сомнениях не мешает ему думать о другом произведении. О книге, которая своим блеском и эрудицией заставит забыть все ранее написанные. «Знаешь, что мне теперь не дает покоя? – пишет он Каролине. – Я хочу описать битву при Фермопилах. Опять на меня это нашло».[673] Увлеченный новым планом, он получает неприятное известие: Лапорта, «доброго Валерá», «Сестру», только что назначили окружным инспектором на мануфактурах в Невре. С его отъездом из Гранд-Куронн Флобер потеряет преданного друга, который время от времени скрашивал его одиночество в Круассе. Что ж, он привык к беспорядочному бегству дорогих людей. Одни – умерли, другие – уехали. Он обречен на вечное существование с самим собой.
Едва устроившись в своем доме на берегу Сены, он торопит Шарпантье с переизданием «Воспитания чувств», права на которое, согласно контракту с Мишелем Леви, возвращены ему 10 августа этого года. «Хочу, чтобы вышеупомянутая книга вышла как можно скорее, – пишет он госпоже Шарпантье. – Это очень важно. Сей роман задушили при рождении Тропман и Пьер Бонапарт.[674] Было бы справедливо реабилитировать его. Это было незаслуженное фиаско».[675]
Таким образом, несмотря на усталость и отвращение к литературной суете, он все более захвачен планами издания, корректурами, работой. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, он не может бежать из этого чернильного и бумажного ада, в который втянулся с юных лет и муки и радости которого стали с годами единственным смыслом его жизни.
Глава XXII
Неоконченная рукопись
В Круассе Флобер страдает от пасмурного лета, плохого «и для овощей, и для фруктов, и для людей». Однако из-за погоды, которую как будто ругает, он вынужден сидеть дома и работать с новым приливом сил. «Я забросил все книги и пишу, – рассказывает он 15 июля 1879 года госпоже Роже де Женетт, – то есть, не вылезая, барахтаюсь в чернилах. Я дошел до самой трудной (и, может быть, самой возвышенной) части моего дьявольского фолианта – до метафизики. Заставить смеяться над теорией врожденных идей! Какова задача?» У него нет времени мечтать, ибо, кроме этого, нужно править корректуры «Саламбо», которую переиздают у Лемерра, и «Воспитания чувств», готовящегося к переизданию у Шарпантье. Лемерр собирается также издать сборник «Стихотворений» Луи Буйе.
Отношения писателя с Шарпантье столь дружеские, что тот в конце августа с женой и детьми приезжает в Круассе. После радостной и хлебосольной встречи Флобер не медля, положив рукопись в чемоданчик, торопится в Париж. 3 сентября вторую половину дня он проводит «в тишине своего кабинета», перечитывая три последние главы «Бувара и Пекюше». И приятно удивлен: «Очень хорошо, очень резко, очень сильно и отнюдь не скучно. Таково мое мнение».[676] Вдохновленный, он дает разрешение дю Локлю написать либретто к опере «Саламбо», музыку к которой должен сочинять Рейе. Еще одна новость: «Замок сердец», который не был принят к постановке, собираются издавать. Пьесу будет, скорее всего, иллюстрировать Каролина. 20 сентября Эдмон де Гонкур, который приехал повидаться со старым другом, застает его на чемоданах. Флобер собирается переехать из Парижа в Круассе. Он чрезмерно возбужден. «Мне нужно написать еще две главы, – объявляет он своим раскатистым голосом. – Первая будет готова в январе, вторую закончу в конце марта или апреля… Книга выйдет в начале 1881 года… И я, не мешкая, засяду за томик сказок… Этот жанр не пользуется большим успехом, однако мне не дают покоя две-три идеи, коротенькие по форме. После этого примусь за что-нибудь оригинальное. Думаю взять две или три руанские семьи и рассказать их историю начиная с дореволюционных времен до наших дней… Потом напишу большой роман о временах Империи… Но прежде всего, старина, мне надо покончить с одной вещью, которая не дает мне покоя… Это мое сражение при Фермопилах. Я совершу путешествие в Грецию… Вижу в этих греческих воинах войско, обреченное на смерть, которое идет на нее с высоко поднятой головой, достойно… Необходимо, чтобы эта книга стала для всех народов своего рода „Марсельезой“ – возвышенным призывом».[677]
674