— Босяк, скажи ты им, не сбегу я! — взмолился, когда почувствовал, что при ещё одном повороте эти два деревянных солдатика порвут мне мышцы.
— А вдруг ты на самом деле в Стиксе прожил хуеву тучу лет и просто довёл себя до спорового голодания или под перезагрузку попал и сейчас под дурачка косишь, чтоб всех наших ночью вырезать? Вот наш ментант поговорит с тобой по душам, тогда и решим, нужна тебе усиленная охрана или нет.
— «Ментант»?
— По-другому ещё «ментат» — гибрид слов «ментал» и «мент». Нужный в любом приличном стабе человек, лучше любого детектора лжи и сывороток правды — всех насквозь видит. Правда из-за таких вот нам, приличным пацанам, в лоховские стабы путь заказан. Вот спросят тебя: «С мурами или внешниками дела имеешь?!», — нет скажешь — соврёшь, к стенке поставят, по честняку всё выложишь — опять к стенке. Патовая ситуация.
— А «муры» — это кто?
— Это все, кто с разными внешниками дела имеет по лоховскому убеждению. И зацени, получается, что все Институцкие так или иначе — муры, потому что с Нолдами дела имеют. Объяснить природу Стикса с помощью земной науки пытаются — идиоты. А мы, кстати, пришли.
Босяк остановился перед самой обычной дверью, два раза постучал, кашлянул в кулак и открыл дверь. Через семь минут выскочил, словно ему прут кто вставил и провернул для верности. Красный, как чёрт, посмотрел на меня. Я чуть не кончился.
— Ведите его в отстойник, пацаны, да отпинайте на всякий случай так, чтоб он без живца даже вздохнуть боялся. Некогда нашему ментанту, через часов пять, может, освободится.
Меня оторвали от земли и грубо развернули. Долго вели по всяким коридором. На втором крытом переходе перестал пытаться запомнить дорогу. Какая разница, если на мне через пять минут не останется живого места?
Когда один из громил выпустил мою руку для того, чтобы открыть дверь, я почувствовал просто неземное облегчение и понял, это — последний приятный момент в моей жизни, дальше только боль, страх и смерть.
Второй подвёл меня к камере, а потом они вдвоём перехватили тело, как таран и размахнулись для дальнего броска.
Соприкасаюсь ногами со стеной, отдалённо слышу хруст собственных костей и теряю сознание. Боли не почувствовал, нет, просто отрубился.
Когда открыл глаза, увидел, что несколько рёбер торчат наружу и подо мной лужа крови. Как со свиньи натекло. Страх сдавил горло, откуда-то пришло понимание; «ты должен благодарить этих двоих за использование тебя в качестве тарана». На живую такое просто не переносится. Удивительно, как я вообще пришёл в себя.
Попытка пошевелиться принесла лишь боль. Завыл бы, если бы смог, но челюсть превратили в кашу, которую перемалывали из крупы ступой очень долгое время. Видел одним глазом, второй выбили... похоже, насовсем. Правой рукой инстинктивно попытался ощупать глаз. Новая вспышка резкой и одновременно тупой боли показала, что этого делать не стоило.
Оставалось только расслабиться и получать удовольствие, что я и сделал, благополучно отрубившись.
***
Пришёл в себя от удара по моему многострадальному лицу. Хорошо хоть кулаком саданули, а не сапогом. И на том спасибо, как говорится.
Отвернулся от ударившего и сплюнул на пол сгусток крови. Недавно натёкшая с меня уже успела присохнуть, значит в отключке я провел часа четыре не меньше. Во рту опять всё жгло. Провёл языком по зубам — парочка шаталась, но это уже от совсем свежего удара. Лицо всё опухло и чесалось, но говорить, по ощущениям, мог.
— Пить!.. — просипел, как последний выживший после месяца скитаний без воды и больше не издал ни звука, сколько не надрывал глотку.
— Живца, наверное, вредно будет... — протянул расплывчатый силуэт, и поднёс флягу, с чистой водой, судя по обрывкам вкуса, к моим губам. — Перестарались парни, а отвечать перед Седым и Коновалом мне. Вот, что за порожняк, а, мясо?
С трудом поднял голову повыше, попытался сфокусировать взгляд. Не получилось.
— Вижу, совсем хреново. На разборку тебя сейчас нельзя — точно знаю, Коновал за такой материал ни за что в жизни не возьмётся. Но к Седому прогуляться придётся, уж не обессудь.
Меня опять подняли на сломанные ноги-спички, но после того, как я упал и мой позвоночник выгнулся, как не должен выгинаться от природы, поняли; «что-то не так» и понесли на руках.
Может быть, это было бы хорошо, если бы несли не к непонятному Седому, что видит всех насквозь, и не полудохлого разобранного с болью в каждой косточке от вибрации шагов.
Что самое противное, отключится не мог, чувствовал: отключусь — уже не встану, поэтому наблюдал резкие лампы дневного света и луч солнца, перечерченный линиями решётки.