Уолтер немного сдвинул шляпу на затылок и затянулся трубкой.
Значит, миссионер. Иезуит. Гренландия. Иглу. Только самое необходимое для жизни, включая трубку. Ежегодное папское послание. Всем миссионерам принести в жертву святой деве еще одно удобство. Хорошо.
Проходит несколько лет. Миссионер лишился одежды и топлива, но трубку сохранил. Сырая рыба. Лед. Из Рима вновь приходит послание, папа вновь велит принести последнюю жертву.
Уолтер поправляет серую шляпу. Ловкими пальцами в темных пятнах украдкой шарит в кожаном кисете.
— Валяй дальше, Уолтер. Я понял. Что происходит потом?
— Разумеется, он утрачивает веру.
— Это ведь не настоящая история, Уолтер? Где он покупал табак в Гренландии? В иглу, что ли? Это ведь НЕПРАВДА? Это полная бессмыслица.
— Прости, — сказал он, набивая трубку. Но сам-то он наверняка тихо повеселился, наверняка думал, что это действительно смешно, поскольку он так смеялся, что столкнул пепельницу с подлокотника.
— Ради бога, Уолтер!
— Прости старика.
Джулиан зарезал постановку “Волшебной горы” на Шенандоа, заявив, что никто не понимает географической иронии. После поездки в виварий он был сломлен, разочарован. На этот раз жизнь как будто не оправдала его ожиданий, и он часами сидел у себя в комнате, никому не открывая, и бесконечно слушал Сюзанну Вегу. Он отказался принять нескольких блондинок, пришедших его навестить. Гулял подолгу без куртки. Когда я спросил его, в чем дело, он ответил:
— Даже если расскажу, ты не поверишь.
В начале декабря шестнадцать макак выбрались из клеток в виварии Центра исследований табака Лонг-Эштон. Вместо того чтобы сбежать через пожарный выход, который, по странному стечению обстоятельств, оставили открытым, они расколотили все бьющиеся предметы, какие сумели найти. Шестнадцать обезьян все перевернули вверх дном и к утру сбились в кучу в углу, дрожа и блюя после того, как разодрали одиннадцать блоков с 200 сигаретами и слопали весь табак.
Мои родители — славные порядочные люди, что почти искупает недостатки, которые я у них нахожу. Тем не менее их взгляды я почерпнул первыми, и потому мне всегда мешало чувство врожденной порядочности — из-за него я, по-моему, неважно приспособлен к жизни. Они верят в благодарность и доброту и обременили меня упрямыми останками обеих и доверчивостью, которая заставляла меня верить, что все дары Тео предлагались от чистого сердца. В основном потому, как любит говорить моя мать, что, если начнешь подозревать худшее, неизвестно, куда это заведет.
В университете я иногда делал над собой усилие и писал домой. Я сообщал, что моя учеба продвигается неплохо, хотя зачастую меня страшили исторические события, люди и места, которые я должен был запоминать. Что до более практических аспектов, я говорил, что порой пытаюсь купить нужные мне учебники, чтобы не отставать от остальных.
В ответном письме мать прислала десятифунтовый купон на покупку книг. Выяснив, что обналичить его невозможно, я истратил его на дешевые книжонки.
— Значит, орел — большая палка, договорились? Или мешок, как ты полагаешь? Может, электрошок? Хлебный нож? Нет, мешок или большая палка. Большая палка все-таки человечнее. Правда, тяжелее. Но мешки у меня только полиэтиленовые, а они плавают. Впрочем, недолго. Или Бананас задохнется, а это никуда не годится — задыхаться и царапать герметичный полиэтилен. Пока тонешь.
— Тео, это нечестно. Это глупо.
— Но если ты отказываешься его взять, нельзя же бросить его на кухне, пока он от голода не умрет, так? Это негигиенично.
— Мы можем просто отпустить его, пускай себе живет на воле.
— Коты не живут на воле, Грегори. Их сжирают собаки. Бросим монету? Значит, хотим решку. Подержи.
Он сунул мне ручку от швабры, чтобы подбросить монету, и это потревожило Бананаса, поскольку он взлетел по моему свитеру и попытался когтями вцепиться мне в горло. Борясь за свою жизнь, я не видел, как упала монета.
— Боже правый, — сказал Тео, подбирая ее с ковра. — Прости, Грегори, но это орел.
Я поинтересовался у Люси Хинтон, почему она курит, и она сказала, это из-за того, что родилась в семье некурящих толстяков.
В начале пятидесятых ее мать еще подростком — из-за продовольственных карточек ее фигурка походила на песочные часы, — стала королевой красоты в Уэймуте. Мужа она встретила в девятнадцать, они поженились в феврале 1953 года, за три месяца до того, как сахар появился в свободной продаже.
— Тогда ее разнесло, — сказала Люси. — Она толстела, пухла, жирела, набирала вес. Она думала, что не может иметь детей, но в конце концов появилась я. До седьмого месяца никто ничего не замечал.