Казимеж Тетмайер
Ha горных уступах
Генрику Сенкевичу, творцу трилогии, в знак преклонение посвящает автор.
Часть первая
РАЗБОЙНИЧЬЯ ИЗБА
Однажды, в начале ноября, страшный ветер, бушевавший в горах три дня и три ночи, наломал столько деревьев в Татрах, что местами целые склоны были завалены сосновым буреломом… Лишь кое-где торчали буки с замерзшими листьями, державшиеся на глубоко ушедших в землю корнях. Потом пошли дожди, потом снег, и раз ночью, к концу ноября, стало сильно морозить.
В ту ночь два брата — Юзек и Сташек Лущики, из Буковины, Андрей Косля и Гилярий Питонь из Костелиск пришли на полянку в дремучем лесу под Кошистой горой. Шли они издалека, из Спижа, с тяжелой ношей: они ограбили еврейскую лавку, забрали там не только деньги, а и всякого товару; полотна, сукна, которое можно было хорошо продать новоторжским евреям, — да, кроме того, Косля нес на плечах большую серну, которую он убил на Белых Водах, метко попав ей в лоб камнем. На диво он камни бросал, — вообще он был искусник: например, присев на корточки и взявшись руками за большие пальцы у ног, он мог вскочить на высокий стол.
И бегал он так, что, схватив собаку за хвост, мог гоняться за ней, сколько душе его было угодно. Было у него прозвище: Косля Проворный, или Гонец. Звали его иногда еще не то Гордый, не то Горный — оттого ли, что горд был он очень и спесив, оттого ли, что редко бывал в долинах, а все больше в горах сидел. А может, звали и так и так.
Лицо у него было ясное, как солнце, продолговатое, с вечной улыбкой, — а искалечить человека для него было все равно, что рукой замахнуться. Высокий был он и гибкий, как сосна. Смерть двух людей уже считали за ним.
Братья Лущики, Юзек — старший и Сташек — младший, были дюжие, широкоплечие, огромного роста, смуглолицые парни. Волосы носили они длинные с косичками от висков до плеч, а в косички вплетали стеклышки и блестки. Волосы у них были черные, всегда намазаны маслом, — а молодых бычков они вскидывали на плечи, как овец. Был у них обычай освещать себе дорогу, поджигая какую-нибудь избу на краю города или села, где они грабили ночью. Называли их за это — Лущики Яркие. Четвертый, Гилярий Питонь, из Костелиск, был мужик среднего роста; прозвали его Вьюном, — он умел на диво извиваться под чупогой[1] и ломался так, словно у него костей не было. Был он белокур, с кудрявыми волосами, и так ловко крал баранов и волов на полянах, что никто с ним в этом сравняться не мог; а кроме того он умел играть на свирели, и с ним было веселее идти в дальнюю дорогу и ночевать в глуши.
Герштом или атаманом этой шайки был самый старший и самый расторопный, Юзек Лущик. Когда-то он был под началом у покойников Юзька и Яська Новобильских, происходивших из рода, который славился и своей древностью, и своими разбоями… Их имена он всегда вспоминал с честью и часто молился о вечном покое их грабительских душ:
— Пусть вам Господь Бог простит двадцать и семь разграбленных лавок и три смерти людские!
— Добрые были мужики! — говорил он.
Сташек Лущик держал караул на полянке; холод грыз так, что трудно было выдержать. Месяц ясно светил. Смотрит Питонь на сваленные деревья, почесал в затылке и говорит:
— Эх, если б вот из них изба выросла!.. Было б где погреться!
Посмотрел пытливо на него Сташек Лущик:
— А знаешь, Гилярий, она бы тут могла хоть сейчас вырасти! Ничего не надо, срубить только суки, стволы укоротить и досок достать для крыши. Пригодилась бы такая изба нам не на один раз!
— Эге, да ведь и до лесопилки недалеко, в Поронин за досками сбегаем, — отозвался Косля, поднимая голову над серной, с которой он снимал шкуру, а у самого глаза засветились при мысли, что и в лютый мороз не придется сидеть у отца в деревне.
— Знаете, парни, так холодно… возьмемся-ка за работу, — говорит Питонь. — Хоть бы руки погреть!
Юзек Лущик стал очень хвалить эту мысль.
— Будет где и переночевать не раз, да в случае и скотину продержать можно будет… Кто знает, что Бог пошлет — авось, коли придется, и подольше просидим вдали от жилья человеческого…
Хорошо помнил он те страшные ночи, которые несколько лет тому назад ему пришлось провести с Яськом Новобильским в Магурской пещере, когда на них, как на волков, облаву устроили. Отмерзли у него тогда два пальца на левой руке, он их топором отрубил:
— Они как деревянные были; положил я их на пень: отрубил, — говорил он.
Мысль построит избу в чаще, куда, кроме них, могли пробраться только волк, да медведь, показалась им превосходной.