Павел Хабаров проследил, как обоз спустился с берега на лёд Сухоны, и произнёс последнее напутствие:
— Сыны мои, коней берегите. Не гоните галопом. Переночуйте у свояка.
Свояк жил в прибрежном селе на полпути между Дмитриевым и Великим Устюгом. Ночевали у него в тесной курной избе, наполненной ребятишками. Расстелили на полу полушубки и заснули до рассвета. Лошадей не выпрягали.
Прощаясь с гостями, свояк, худощавый долговязый мужик средних лет с клинообразной рыжей бородой, предупредил старшего из братьев:
— Держи ухо востро, Ерофеюшка.
— Пошто я должен держать ухо востро? — переспросил Ерофей Павлович.
— Лихие людишки шалят на дорогах.
— Лихим людишкам дадим отпор, — спокойно ответил старший Хабаров.
Однако тревога закралась в сердце у каждого путника, каждый из них настороженно смотрел по сторонам в оба.
Предостережение свояка оказалось не лишним. Когда обоз отъехал от места ночлега вёрст на десяток, со стороны лесистого берега Сухоны раздался оглушительный свист. Из прибрежных зарослей скатились по склону берега два мужика в драных, видавших виды полушубках. Впереди щуплый человек с редкой бородёнкой. На небольшом отдалении от него — крепкий верзила, который казался главным лицом. Малорослый мужичонка заговорил, вернее, забормотал скороговоркой:
— Поделитесь, люди добрые, чем Бог послал, с бедолагами-горемыками.
Второй незнакомец неподвижным монументом стоял поодаль и помалкивал.
Мысль Ерофея Павловича срабатывала молниеносно. Он сообразил, что щуплый мужичонка, конечно, не атаман ватаги, а лишь на подхвате у него, а командует, скорее всего, плечистый верзила. С ним-то и надо поступить как с главным противником: сокрушить неожиданным сногсшибательным ударом. Если на берегу ещё притаились члены воровской ватаги, они все окажутся в замешательстве. Итак, смелее действуй, Хабаров.
— Возьми на себя ту малявку, а я беру на себя вон того... — шепнул брату Ерофей и, нащупав в кармане полушубка увесистый кастет, приблизился к долговязому, произнёс невозмутимо: — Поделиться, говорите?
Не успел тот понять что-либо, как сильный удар кастетом обрушился на темя атамана. Ерофей был сильным человеком и обычно выходил победителем в кулачных боях с односельчанами, однако никогда не злоупотреблял своей недюжинной силой и первым в драку не лез. Шапка хоть и смягчила силу его удара, но всё же атаман потерял сознание и упал. Ерофей Павлович стал вязать вожжами поверженного противника, а Никифор тем временем управился с малым. Тот оказался увёртливым и даже успел выхватить из-под полы нож, попытался пырнуть Никифора, однако не ранил его, а только порезал полушубок. На помощь младшему Хабарову подбежал Донат. Вдвоём они скрутили и связали мужичонку.
К тому времени на высоком берегу показались ещё трое членов воровской шайки. Они размахивали руками, что-то угрожающе выкрикивали. Возможно, что другие члены воровской ватаги скрывались в лесу.
— Жди нападения, Ерофей Павлович, — сказал с тревогой Донат.
— Нападения не будет. Не посмеют, — спокойно возразил Ерофей. Он властно махнул рукой мужикам и зычно завопил: — Эй вы, божьи угодники. Слышите меня? Коли отважитесь приблизиться к нам, конец вашему атаману. Придушу его, яко щенка шелудивого.
Для пущей убедительности он помахал кистенём, который на всякий случай припрятал в санях под сиденьем. Разбойные люди на берегу стали переговариваться меж собой, но спуститься к обозу не решились. Связанного вожжами рослого атамана и щуплого мужичонку бросили на передние сани поверх мешков, и обоз тронулся. Некоторое время три мужика по берегу сопровождали обоз, но поотстали, а потом и вовсе исчезли. Нападать не решились.
До Великого Устюга оставалась малая часть пути, когда связанный по рукам и ногам атаман пришёл в себя и взмолился:
— Мил человек, отпустил бы ты меня, Христа ради.
— За какие такие добрые твои дела я должен отпустить тебя, злыдня и разбойника? — возразил Ерофей Павлович.
— Отпусти. Разве я покрал у тебя что?
— Не покрал, так собирался со всей своей воровской шайкой поживиться нашим обозом. По глазам вижу.
— Что же нас с Микешкой дальше-то ждёт?
— А ничего хорошего не ждёт. Уже это как воевода решит.
— Помилуй нас, мил человек. Тебе-то какой прок от того, что нас повесят?