«Парап вахти хахалик» — дидактический сборник, вот почему он всего полнее должен был отразить мировоззрение Абовяна. «Часто в свободное время думал я писать такую книгу, которая пришлась бы по душе нашему народу», — писал в своем предисловии Абовян и после долгих опытов он остановился на этом сборнике, который и построил на новом армянском языке, «чтобы все поняли». Он включил в книгу собранный им фольклорный материал, переложенный в стихотворную форму, «а переведенное я так переработал, чтобы было по душе нашему народу».
«Если, — заканчивает он предисловие, — ученые люди меня за это упрекнут, хоть ты меня защищай, дорогой народ, ибо единственно, что я желаю — служить тебе, жертвовать собой во имя твое, пока я жив».
Достаточно самого поверхностного взгляда, чтобы убедиться, что Абовян честнейшим образом выполнил свое обещание и создал книгу для «сотен тысяч».
В книгу включены басни, народные анекдоты, рассказы, прибаутки, пословицы, поговорки, частушки и просто распространенные нравоучения. Чем руководствовался Абовян при создании книги? Вот вопрос, который имеет для нас решающее значение.
Автограф Абовяна. Басня «Осел и соловей»
Какой-нибудь идейный либерал подошел бы к задаче с точки зрения «разностороннего» обслуживания «различных» интересов, скрупулезный фольклорист занес бы на скрижали все, что он услышал из уст народных сказителей, не принимая в расчет никакие соображения, кроме возможной аутентичности, литературный эстет с манерной изысканностью стал бы полировать стих и мысль, чтобы изгнать из них запах мужицких онуч.
Абовян не был бы ранним демократом, если бы не преодолел эти опасности. Он установил свой собственный критерий. Он вовсе не намерен либеральничать, он ставит себе задачу не только дать книгу народу на понятном ему языке, о понятных вещах, но и книгу, несущую в эти массы определенную сумму идей. Эта идейно-публицистическая сторона дела до того важна для Абовяна, что он часто прибегает к коренной перестановке персонажей переводимых басней и притчей, к замене нравоучений их, к строгому подбору самих басен и притчей, к внимательному процеживанию частушек, к включению ряда стихотворений лирического характера из своего романа «Раны Армении».
Все это сделано ради идейной и публицистической законченности. Примечательно с точки зрения целеустремленности книги, что не только басни, но и притчи и анекдоты имеют нравоучительные вступления или заключения.
Конечно, Абовян понимал, что такая решительная направленность его книги неминуемо породит ей много врагов, однако он без колебаний напутствует:
Выше я уже отметил, что большая часть книги занята баснями и нравоучениями, это вполне естественно. Басни для целей Абовяна наиболее подходящий жанр, потому, что басня — это своего рода художественная публицистика. Из всех видов дидактической литературы басня ближе всего подходит к народному творчеству, и по приемам и по сюжетам она имеет много черт, соприкасающихся со сказками, поговорками, пословицами и анекдотами, а часто, совпадающих с ними. Отсюда и то удачное сочетание, которое Абовян создал в своей книге из всех этих жанров.
Основное средство сатиры — иносказания, аналогии, часто совершенно невозможные ситуации, задача которых иллюстрировать и сделать наглядным и убедительным нравоучение — является конечной целью всякой басни. Если до Лафонтена и Крылова басня была родом проповеди и целиком подчинена морали, то после Лафонтена баснописцы, особенно Крылов, подняли басню до подлинного художественного совершенства. И тем не менее, даже в своих совершенных образцах басня осталась публицистикой.
Абовян почти все свои басни переводил из Крылова, Хемницера, Дмитриева, Лафонтена и др. Он их подбирал очень тщательно. Из существовавших вариантов избирал тот, который отвечал его целям, приближался к его точке зрения.
В армянской литературе после Абовяна не раз были переведены те же басни, иные из этих переводов очень удачны и формально совершенны, но это обстоятельство ни в какой мере не обесценивает книгу Абовяна: ее значение, повторяю, в ее идейном комплексе, который непревзойден по своей демократической последовательности.
Баснописцы часто выглядят сухими моралистами. Даже у таких художников, как Лафонтен и Крылов нетрудно найти много басен, написанных как менторское внушение. Абовян в этом смысле исключительное явление среди баснописцев, его страстность не дает ему иссушить себя на плоской морали.
Абовян не объективен, он вовсе и не претендует на это скучное звание. Он — страстный проповедник, поэтому из-под его пера выходят бескомпромиссные пороки и добродетели. В Европе и русской литературе басня застала в народном творчестве твердо установленные репутации: за лисой — хитрость, за зайцем — трусость, за медведем — простоватость и т. д. Абовян этими штампами пользуется с изумительным мастерством. В армянском народном обиходе осел, свинья, баран, лиса и т. д., каждый в отдельности являются общепризнанными символами. Он с несравненным мастерством оперирует в своих целях всем арсеналом народных оборотов, эпитетов и штампов. Образы его богаты, разнообразны, но схематичны, лишены всех черт, которые могли бы смягчить основные характеристики.
С точки зрения техники, все басни и стихи Абовяна в наши дни кажутся беспомощными. Он не обучался науке стихосложения, он не учел опыт поэтов других стран, он даже как будто не принимал во внимание опыт стихосложения грабаря. Его ритмы монотонны, метры стиха однообразны, рифмы неуклюжи и нередко наивны: сегодня любой начинающий поэт может уличить Абовяна в семи смертных грехах против законов стихосложения[15]. Однако думаю, что Абовян сознательно предпочел эту вольность в законах стихосложения, желая таким образом избежать слишком вольного обращения с языком. Ведь и законы стихосложения должны подчиняться диалектике. Они и язык долго борются друг с другом, пока находят удобный для обоих компромисс.
Абовян без труда мог облагораживать «стих», но это потребовало бы «облагораживания» языка, чего Абовян не хотел. Важнее всего было дать язык таким, каким его понимают сотни тысяч, а если при этом несколько пострадают законы стихосложения — что за беда.
В этом решении вопроса армянской просветитель перекликается с русскими демократами и просветителями.
Стихи его монотонны, это правда, они несовершенны, это тоже верно, но почему мы их и теперь читаем с интересом? Да потому, что Абовян вложил в них подлинную социальную страсть, потому что он вычерпал из народного творчества острые, примечательные и меткие поговорки, прибаутки, пословицы, и еще потому, что язык этих стихов не исковеркан и сохранил весь подлинный аромат народной речи: нет ни одного слова грабара, ни переставленных ударений, ни искаженных слов, ни съеденных окончаний, все меры приняты, чтобы сохранить неприкосновенным грубоватый народный язык.
По идеям своим Абовян и здесь чистокровный просветитель. Он высмеивает глупость, грубость и необразованность, он едко издевается над невежеством, самомнением, зазнайством и самохвальством. Он не выносит произвола, осуждает хитрость, зависть, жестокость…
Огромное место в проповеди Абовяна занимает проблема социального неравенства: бедный и богатый, сильный и слабый, трудящиеся и дармоедствующие эксплуататоры, причем естественно все его сочувствие на стороне бедных, слабых, трудящихся.
Наконец, первостепенной важности общественные нравоучения он выводит из собственного опыта, из своего короткого, но тяжелого столкновения с отечественной действительностью. Какое колоссальное место занимают биографические мотивы в его нравоучениях, — легко можно видеть, внимательно перечитав прозаическое вступление к басне «Осел и соловей». Сколько было нужно ему вынести оскорблений, унижений, упреков и лишений, чтобы из-под его пера вылились такие горькие слова.
15
Прочитав эту мою характеристику, некоторые товарищи нашли ее строгой, ссылаясь на то, что среди неопубликованных бумаг Абовяна имеются высоко совершенные образцы стихосложения. Охотно допускаю. Но это обстоятельство только подчеркивает правильность нижеследующих моих соображений.