— Как не помнить… Поручик Хурделица, — спокойно ответил Кондрат.
— Как? Хур-де-лица? — по слогам удивленно переспросил герцог.
— Так точно. Хурделица.
— Вы однофамильцы?
— Никак нет, ваша светлость. Моя фамилия немного другая: Хурделицын.
— Гм… Весьма странно. Очень ваши фамилии похожи. Может, родственники?
— Никак нет. Не родственники. У нас, на Руси, ваша светлость, так уж повелось… Многие фамилии схожи… — по-прежнему спокойно, с простодушным видом отвечал Кондрат.
Ришелье и Рошешуар рассмеялись.
— А эту отметку тогда получил?… — прикоснулся герцог пальцем ко лбу Кондрата, к тому месту, где рубец алым твердым шнурком пересекал левую бровь…
— Никак нет, ваша светлость. То отметина от басурманского ятагана… Дюже давняя… А под Измаилом я получил другую. Вот. — Кондрат стянул шапку и откинул с лысеющего лба пряди седых волос. Открылся глубокий багровый шрам.
Ришелье и Рошешуар невольно ахнули.
— Какое ужасное ранение! Это от сабли, не иначе…
— Нет… От пули янычарской. Она, злодейка, сковырнула у меня с головы добрый кусок мяса…
— Ну, вы родились под счастливой звездой!.. Однако же, где ваши награды?
— Я был ранен, ваша светлость… Про меня просто забыли…
— Досадно… — посочувствовал герцог. — Но не будем обвинять в неблагодарности фортуну. У нее, видимо, не хватило сил дважды оказывать тебе милость. Один раз, она явно оказала… Пуля, попав в твою голову, — не убила. А во второй раз у фортуны, видимо, милости не хватило, как говорят солдаты: пороху не хватило… — засмеялся Ришелье.
«А сам ты, ваша светлость, и царапинки в Измаильской баталии не получил. В сторонке с пригорка в подзорную трубочку на бой поглядывал. Все же почему-то у фортуны хватило сил оказать тебе милость И пороху хватило…» — подумал Кондрат.
И герцог — тонкой души человек — мгновенно понял, что шутка его не удалась. Он смущенно поправил на груди Георгиевский крест, полученный за Измаил, даже как-то прикрыл его рукой, затянутой в белоснежную перчатку.
— Ничего, братец, — сказал он, поймав посуровевший взгляд унтера. — Как закончим войну с узурпатором, безбожным Бонапартом, я тогда выхлопочу для тебя медаль за храбрость… А пока… пока мы поправим фортуну… Луи, одолжите мне десяток империалов.
Рошешуар с прежней готовностью протянул герцогу руку, сжимавшую столбик золотых монет. Тот торжественно вложил их в огромную ладонь унтера.
Герцог
Кондрата, как огнем, обожгли золотые кружки… «Разве же я за деньги проливал свою кровь в битвах?! Это вот ты, сбежавший с земли родной, за деньги на чужбине служишь», — так и хотелось крикнуть в сердцах герцогу. Эх, была бы воля, он швырнул бы эти золотые монеты в лицо дарителю…
Но Кондрат понимал, что и намеком нельзя выразить охватившие его мысли и чувства. Герцог уж очень настороженно относился ко всему, что, по его словам, пахло якобинством. Ему везде мерещилась пугачевщина, призраки нового мужицкого бунта. Тут Ришелье превосходил подозрительностью самых матерых российских крепостников-вельмож.
Виктор Петрович Сдаржинский не раз рассказывал Кондрату о том, сколько мытарств пришлось ему вытерпеть при формировании эскадрона ополченцев. Хотя герцог как будто на первых порах отнесся к патриотическому долгу Сдаржинского «с живейшим чувством удовольствия», как он изволил сообщить в своем официальном письме от 30 августа 1812 г., и даже дозволил укомплектовать эскадрон из некоторого количества вольных людей, но на этом по сути и закончилась вся помощь дюка. Когда герцогу Ришелье был подан именной список ополченцев с указанием общественного положения каждого, то герцог безжалостно вычеркнул из него всех добровольцев, которые принадлежали к сословиям крепостных крестьян, мещан и даже купцов.
Видимо, добрый дюк неспроста боялся дать оружие простому люду. Урок революции в его родной Франции, загнавшей герцога на чужбину, не прошел и для него даром!
Вот поэтому перо герцога произвело настоящее опустошение в предложенных ему списках, что даже удивило видавших всякие виды царских бюрократов. Например, в списке, состоящем из фамилий сорока добровольцев, герцог оставил только… семь фамилий.
Кого же он изволил оставить в ополченцах? Четверо из них названы в списке шляхтичами, один — «цысарский выходец» (из Австрии), двое — «причисляющиеся», но еще не причисленные к мещанству, в том числе один выкрещенный из евреев.[89]
Безжалостно отказывая крестьянам и работным людям защищать свою Родину, герцог не стеснялся в то же время лицемерно заявлять в одном из своих писем, что «весьма приятно видеть в народе такое рвение, наипаче тогда, когда общие усилия и единодушие необходимы».