Эта речь вызвала даже спор между Семеном Чухраем и Кондратом.
— Эка дюкошка наш противо своих французов старается, — сказал за ужином Семен.
— Он по должности обязан… Ришелье от своих французов к нашему царю бежал и ему присягу давал, — попробовал объяснить поведение герцога Кондрат.
— Значит, он паныч крученый… А крученому верь, да с оглядкой!
— Сорок тысяч рублей Ришелье пожертвовал на армию нашу. Сказывают, все свое богатство выложил — это что твой залог. По-моему ему верить можно…
— Да разве я что, Кондратко… Я тоже говорю — можно верить. Да только с оглядкой, — согласился было Семен. — Видать, он сам ополчение поведет, а?
— Может и сам…
— И тебя, значит, Кондратко…
— Может и меня, — буркнул хмурясь Кондрат и вдруг рассмеялся. — Где наши головушки не пропадали, дед?…
Смех Кондрата совсем сбил с толку Семена.
— Тут, братец, справа серьезная, а ты регочешь Как предастся дюкушка Бонапартию, так будет тебе смех. Видали мы и такое. Тикать от такого начальства надобно… Без промедления тикать подальше…
Кондрат помрачнел.
— Не, дед, тикать теперь не время… Теперь один к одному, плечо к плечу надобно строиться, не то — всех Бонапарт потопчет. Войска-то у него сколько! Полмира, сказывают, на нас погнал… Не время о бегстве разговор вести. Понял? И ты такие речи не веди…
Кондрат пришел домой повеселевший. Гликерии даже показалось, что он где-то выпил, но, поцеловав мужа и убедившись, что от него не пахнет спиртным, не выдержала и спросила о причине его веселого настроения. Кондрат не ответил, только весело подмигнул. Причина его веселья стала ей известна на другой день, когда он подскакал к дому вместе с Иванко на оседланных по-казачьи саврасых конях.
— Записаны мы теперь в ополчение, в эскадрон господина Виктора Петровича Сдаржинского, — проговорил потеплевшим голосом Кондрат неведомое ранее имя. И, спешившись, стал ласково, с гордостью поглаживать блестящие от пота серовато-стальные спины лошадей.
На стук конских копыт из хаты вышел Семен. Он долго и придирчиво стал осматривать лошадей: поднимал им мягкие верхние губы. Заглядывал в зубы. Шершавыми ладонями шлепал по упругим мускулам груди, узловатыми пальцами ощупал суставы конских ног.
— Добротные кони! Ничего не скажешь, — проговорил Кондрат.
— Не очень уж… но без изъяна. — Лукаво усмехнувшись, он поглядел на Кондрата и Иванко, снова подошел к скакунам. — Хороших коней поставил тебе Лука Спиридонович…
— А откуда, дед, ты пронюхал, что Лука дал коней? — удивился Кондрат.
— Разве я ошибся? Разве не он? — спросил Семен.
— Он. Лука. Да откуда тебе ведомо это?
— Откуда? — осклабился Чухрай. — Да я нашего Луку Спиридоновича добре знаю. Каждую его мысль наперед ведаю. Вот, Кондратко, слыхал, небось, про одного из первых богатеев нашей Одессы — купца первой гильдии Ивашко Ростовцева. Он, сказывают, еще до получения высочайшего манифеста внес на защиту отечества пятьсот рублей. Его за это дюк в пример поставил… Так что ж… Нашему Луке от Ростовцева отставать зазорно.[94] Тем более это ему и сподручно. Из-за войны торговля почти прекратилась и на суше и на море. Корабли торговые в порту на прикол поставили. Обозы тоже снаряжать некуда. Вот Лука Спиридонович и решил тебя, Кондратко, с сыном, чтобы вы хозяйский хлеб зря не ели, на войну отправить… Вот и коней подарил… Верно?
— Верно, дед!
— То-то и оно… Я купеческую сметку хорошо знаю… Лука Спиридонович тебе и амуницию справит добротную. Не хуже коней… Он хитрый…
Коса на камень
Чухрай не ошибся. Лука Спиридонович поставил отменную и экипировку и амуницию. В казачьих мундирах серого сукна, вооруженные саблями и пистолетами, на саврасых лошадях, Кондрат с Иванко — оба рослые и сильные люди — сразу преобразились в степных рыцарей. Лука Спиридонович даже несколько раз проехался с ними по Дерибасовской, мимо дома герцога, в надежде, что сам дюк увидит и оценит его щедрость. К великому огорчению Луки Спиридоновича ни Ришелье, ни его приближенные не могли полюбоваться бравым видом снаряженных на его средства ополченцев. Ришелье выехал на несколько дней в Херсон, и купец был утешен лишь мыслью, что об этом непременно все же доложат герцогу по его возвращении словоохотливые чиновники градоначальницкой канцелярии. В самом деле, как только Ришелье вернулся из Херсона, ему сразу же доложили о том, как щедро негоциант Лука Спиридонович снарядил двух ополченцев. Но герцог не успел выразить ему свою благодарность. Неожиданно из Петербурга пришел новый высочайший манифест, фактически отменявший на Украине действие первого.[95]
94
Выписка из письма Ивана Ростовцева с сохранением его орфографии: «…Ровно вижу и чувствую сердцем, что постретившимся и ныне обстоятельствам таковое пожертвование от свободных сынов Отечества к пособию государственной казни нужно, дабы же и я в числе неблагомыслящих в Отечестве не остался, для того в столь важном деле и нетребующем медленности, спешу приложить при сем остающиюся наличность от постройки моего дома пять сот рублей деньги покорнейше прошу Вашего сиятельства яко в том особое участие предпринимаете для употребления на означение потребы повелеть принять и доставить куда следует». Июня 27 дня 1812 года. Архив канцелярии Одесского градоначальника. Из «Одесской стороны», Одесса, 1812 г. А. В. Флоровский.
95
Новый царский манифест от 18 июня 1812 года — трусливая лицемерная политика царского правительства — вызвал возмущение среди ополченцев. Не все крестьяне, взявшиеся за оружие, чтобы бить врагов, согласились снова вернуться «мирно возделывать поля свои», как их лицемерно призывали к этому царские чиновники. Многие решительно требовали отправки на театр военных действий. Вице-губернатор Калагеоргий доносил Ришелье: «Сорок человек (ополченцев), не снимая мундиров, вчерась к удивлению, явясь ко мне, слезно, убедительно и с неотступным упорством просили оставить их казаками в казацком мундире с тем, чтобы они были определены в казачьи полки». (Дело по Таврической губернии, 1812 г. «Киевская старина». 1906 г. стр. 150.).