— Еще бы, Пушкин, мне-то да не знать пьесы Гнедича «Перуанец к испанцу»! Да я стихи сии бессчетно раз воспроизводил перед юнкерами нашими на занятиях и советовал им выучить их на память…
— Готовишь истинных санкюлотов? — заразительно рассмеялся Пушкин, сверкая ровными белыми зубами.
— А санкюлоты из них выйдут преотличнейшие! — с веселой беззаботностью согласился Раевский.
— Что вы там, господа, затеяли беседу о французах? Сейчас уже в моде не они, а итальянцы… Вот мне намедни сказывал Павел Иванович, — кивнул Орлов в сторону Пестеля, — что государь распорядился двинуть наши войска в Италию, — сказал Орлов, видимо, желая переменить тему разговора, и встретился глазами с Пестелем.
Павел Иванович одобрительно, незаметно для всех остальных, наклонил голову. Только недавно он имел с Орловым разговор, в котором посоветовал вести себя как можно сдержанней и осторожнее во всякого рода речах на политические темы.
«Надо беречь себя для нашего дела», — тогда сказал он Орлову. И поведал ему, что недавно из Петербурга была доставлена в Тульчин «Памятка для агентов тайной полиции». С ее содержанием он случайно познакомился, обнаружив ее среди бумаг на столе начальника штаба Второй армии Киселева. В «Памятке» среди множества заданий тайным секретным шпионам правительства, между прочим, предписывалось и узнавать о том: «вообще, какой дух в полку, и нет ли суждений о делах политических или правительства?»
Кто мог поручиться, что сейчас среди сидящих за столом не затесался презренный наушник?
Он оглядел всех присутствующих и подтвердил безразличным голосом:
— Точно. В Италию.
— А надо бы на помощь братьям нашим, грекам. Героям Геллады руку протянуть, — гулко прокричал, словно с кем-то споря, адъютант Орлова Охотников. Его грубоватое лицо передернулось. Он схватился за грудь и закашлялся.
— А вы правы, Петр Алексеевич, — сочувственно посмотрел на него Орлов. — Греция нам ближе, да и освобождать от иноземного ига благороднее, чем помогать австрийцам душить итальянцев…
— Вот чувства эти Александр Сергеевич недавно прелестно изволили выразить в своих стихах. Вы знаете их, господа, вмешался в разговор молчаливый нескладный офицер с мечтательными глазами. — Как у вас там очень хорошо сказано:
Кровь прилила к бледному лицу Пушкина. Он был смущен и обрадован похвалой.
— Вы, Липранди, точно припомнили.
— Такие стихи нельзя забыть, — серьезно сказал тот.
— Иван Петрович, — обратился Пестель к Липранди, — я знаю, что вы обладаете такими стихами.
— Нет ничего проще доставить вам такое удовольствие. Я на днях передам их список, — любезно опередил Пушкин медлительного на слова Липранди.
Пестель еще в Петербурге, а затем здесь в Кишиневе встречался с Пушкиным. Но при каждой встрече поэт казался ему совершенно другим, «новым», словно их только что познакомили. Такова была, очевидно, богатая многогранность этой одаренной натуры — молодого веселого человека, изгнанного лицемерным мстительным царем сюда в южную бессарабскую глушь, на самую окраину империи.
Рассматривая изгнанника, Пестель мысленно перебирал вольные строки его стихов, ставших заветными для многих участников тайного общества. Они проникали в бесчисленных списках во все уголки России. Тут и «Вольность», и «В. Л. Давыдову», и «Чаадаеву», и «Кинжал»!
Что стоит только стихотворение к Василию Львовичу Давыдову, которого еще в 1818 году сидящий здесь Охотников принял в «Союз благоденствия». Сколько здесь многозначительных намеков!
О революции, о борьбе кровавой с царем — вот о чем мечтает Пушкин — светлая пылкая голова… Недаром его так ненавидит «кочующий деспот» Александр Первый.
Одно уже это свидетельствует о том, что Пушкина давно пора принять в тайное братство, надо лишь встретиться с ним наедине, поговорить душевно. Талант поэта нужен для святого дела.