— Должен сказать, что не все покорны страху рабскому. Но, видно, плохо еще солдаты наши понимают, как свободы добиться. А случаев возмущения среди воинов было немало. Вот хотя бы случай в Полтавском полку. Вы, наверное, знаете? Нет? Так я расскажу. Во время смотра Полтавского полка прапорщик Степан Иванович Трусов выбежал вперед перед строем, взмахнул обнаженной шпагой и обратился к солдатам:
— Ребята! Бросайтесь в штыки! Найдем вольность и независимость! У нас государь не есть государь Николай Павлович, а тиран!
— А далее Трусов так выразился про особу его императорского высочества и всю царскую фамилию, что у царелюбов-офицеров волосы встали дыбом… Они бросились на прапорщика, но он успел добежать до первого взвода и обратиться к нему с этим же призывом.
Солдаты Полтавского полка, хотя и ответили сочувственными возгласами, все ж не имели духа поддержать Трусова. Они лишь поколебали свои ряды. Страх оказался сильнее. И Трусов был схвачен на их глазах офицерами.
— Какая же участь этого прапорщика? — спросил Иванко.
— Говорят, что сам император был настолько испуган выступлением Трусова, что повелел судить его вопреки обычным проволочкам в течение двадцати четырех часов. Военно-судовая коллегия приговорила «лишить его живота отсечением головы». Но Трусова все же не казнили, а, лишив чинов, орденов и дворянского достоинства, заковали в кандалы и отправили в Бобруйскую крепость на каторжные работы,[175] где он и сейчас, вероятно, находится. Вот видите, есть еще смелые люди в русской армии…
— Я верю, что есть! Но что делать нам, не таким смелым? Давайте, Николай Алексеевич, поговорим о вас и о нас, — мягко перевел разговор на другую тему Виктор Петрович.
— После восстания служить в полку не стало возможности. Начальство всеми правдами и неправдами притесняло меня как вольнодумца. Каждый день не обходился без неудовольствия, которое выказывали батальонный и полковой командиры. На моих глазах зверски избивали солдат, придирались к малейшей неисправности в несении службы. Такие сцены были тягостны моему сердцу, я не выдержал и подал прошение об отставке. Полковый командир, казалось, только и ожидал этого.
«С вашим вольномыслием надо было давно так сделать», — сказал он мне, принимая прошение.
— Отставку я получил, разумеется, без задержки. Также как и разрешение на выезд за границу на предмет поправки здоровья, в самую Италию.
— Да, вы выглядите неважно. Похудели изрядно, — сказал Сдаржинский, разглядывая измученное лицо Раенко.
— Что вы! Я хоть и похудел, но чувствую себя здоровым как никогда. И еду в самом деле в Италию. Но для того, чтобы затем попасть в Грецию — сражаться за ее свободу.
— Чтобы погибнуть под пулями или ятаганами этих ужасных янычаров? — спросила, войдя в комнату, Наталья Дмитриевна.
— Нет! Не для того, чтобы погибнуть, а чтобы победить, милостивая государыня. Мы, уцелевшие от бури, должны продолжать дело тех, кто погиб за свободу, кто заживо похоронен в казематах. Мы не имеем права умирать! И если я лишен возможности сражаться за свободу на родной земле, то я буду драться за нее на чужбине. Это тоже приблизит час вольности и на нашей родине.
— Вы поедете один?
— Нет. Надеюсь, что у меня будет и товарищ.
— Кто, если не тайна?
— Нисколько.
Николай Алексеевич многозначительно посмотрел на Иванко.
А тот вдруг решительно подошел к нему.
— Николай Алексеевич, если вы — в Грецию воевать, возьмите меня. Я готов.
— Вот вам и ответ, — улыбнулся Раенко Наталье Дмитриевне и обратился к Иванко: — Друг мой, конечно, возьму! Только пусть отец твой согласие даст.
— Батько мне всегда благословение даст.
— Я это сам хочу от него услышать. Разрешите вашему сыну со мной уехать? — спросил Раенко у Кондрата.
— А позвольте сначала узнать, на каком он у вас положении будет? — в свою очередь задал вопрос Кондрат.
— На положении друга — товарища по оружию. Я уже был на чужбине и знаю, как трудно без верного товарища. А мы с ним все: радости, горе, деньги, пищу — будем делить сообща…
Кондрат медленно подошел к сыну. Он обнял его и трижды поцеловал.
— Что ж, сынку… Благословляю в заморский путь дальний. Не срами только нашего роду казацкого.
Ранним октябрьским утром Раенко выехал вместе с Иванко из Трикратного в далекую Италию.
Холм у Эгейского моря
Через пять лет около Трикратного вырос молодой лес. Окрыленный первыми успехами, Виктор Петрович стал расширять площадь древесных насаждений. И уже не десятки, а сотни десятин черноморской степи прикрыли от палящего солнца спасительные зеленые кроны.
175
См. В. А. Федорова «Солдатское движение в годы декабристов», стр. 203–204 и II том В. А. Нечкиной «Движение декабристов», стр. 390–391.