— Таись не таись — мы у татарина и у турка все равно на виду. Что хату, что донору лепи — все равно басурманы наезжают, грабят, — сказал Кондрату один нерубай, пожилой казак с истомленным, желтым лицом. От Кондрата не укрылся голодный блеск в глазах ребятишек, одетых в лохмотья, и скорбные тени на худых лицах других нерубаев. А ведь стояла осень — самая сытая пора для слобожан.
«Что же здесь будет к весне?» — подумал, покачав головой, Хурделица.
— К весне будет худо, — словно угадывая его мысли, сказал желтолицый. — Весной у нас всегда народ мрет от голода. Да как голоду и не быть? Татарин да турок все лучшее, что узреет в хате, обязательно отбирает. Особенно глаз у татарина на скотину, на лошадь. Лишь кто из слобожан доброго коня выкормит, ордынец сейчас же сведет его — иль обманом, иль силой. Да если бы только скотину — людей тож… Вот ты, гляжу я, чумак справный, — продолжал он, невесело улыбаясь. — Потому у нас в слободе долго не прожил бы: обкрутили б арканом тебя ночью басурманы да и в неволю продали. У нас как заведется у кого девка красная аль хлопец видный, сейчас басурманы и полонят. Разменяют волюшку нашу на золотые монеты. До ясыря татары и турки зело охочи. Поэтому у нас в слободе жинок мало. Вот казаки и начали себе жинок у басурман промышлять, как они у нас. Сейчас многие нерубаи на татарках женаты, а то на волошках или на турчанках. Кто где добыл себе жинку, с тою и живет… Может, и ты себе в нашем краю дружину[25]сыщешь… Поди, еще не женат, — пошутил нерубаец.
— Коли дочь хана аль паши встретится — еще подумаю, — отшутился Кондрат, хотя от слов казака на душе у него было невесело.
Он обошел все селение и в каждой хате видел одно и то же: нищих, голодных людей, запуганных поработителями. «А ведь всего тут, кажись, вдоволь, чтобы жить хорошо: и земли плодородной, и воды рыбной. Видно, супостаты проклятые дохнуть не дают. Нет, из нашей слободы сюда, поближе к турку, перебираться не стоит. Это словно из огня да в полымя. Правду говорят: Ханщина — хуже панщины. Так куда же мне с моей Маринкой податься? Куда? И есть ли она, та вольная земля, где бы не ждала нас холопская доля?» — думал Кондрат.
С этими грустными мыслями он вернулся в табор. Здесь серб уже прощался с чумаками. Он торопился в Очаков, где его ждали ему лишь ведомые дела.
Крепко обняв Кондрата, Лука сел на невысокого татарского конька и погнал его по очаковской дороге.
Хурделицу опечалила эта разлука. Он привык к своему чернобородому другу, разделявшему с ним в походе нелегкую обязанность вожака обоза. Молодой казак вздохнул. Он спрятал в потайной карман медную пайцзу, отданную ему Лукой, и повел чумаков на Хаджибей.
Утром, на третий день после выхода из Нерубайского, чумаки взошли на плоский холм, расположенный между двух обширных лиманов. Отсюда, с высоты, Кондрат увидел море. В волнах широкого залива дымился далекий берег, а на нем, словно серый камень, вросла в рыжую землю крепость.
— Невелика она издали, а глянь, сколь много земли под себя подмяла, — сказал Чухрай.
Остановив волов, казаки долго разглядывали султанскую твердыню.
Соль
У самого лимана, на топком берегу, заросшем яркокрасной травой соляркой, чумаки распрягли волов, сдвинули возы в четыре угла — стали табором.
Максима Коржа, самого старшего по летам, оставили сторожить табор. Кондрат знал, что этот круглолицый верткий старик, даже разморенный солнцем, не приляжет под возок, а будет с заряженой пищалью зорко оглядывать окрестность. Уж он-то не прозевает приближения турок или татар — вовремя оповестит товарищей.
Остальные чумаки разделись донага. С люльками в зубах, с табаком и огнивом, спрятанным в шапках, нахлобученных до бровей, лихо ринулись в лиман.
Эх, забурлила солнечная соленая вода, смывая пот и дорожную пыль с чумацких тел! Заходили вокруг пенистые волны, высоко полетели брызги! Развеселились хлопцы и стали в шутку топить высокого, как жердь, худого Семена Чухрая.
Однако шутка обернулась против них самих. У Чухрая, хоть и грудь впалая, да руки цепкие, как кузнечные клещи, и могучая, в бугристых мышцах, спина. Недаром в слободе рассказывали, что один он мог поднять воз с тяжелой кладью. Не поддался Чухрай, и четыре дюжих хлопца, что взялись было окунуть его в лимане, сами хлебнули соленой водицы.
— А ну, кто еще водички испить хочет, подходи! — смеялся Чухрай вдогонку убегающим казакам.
Но уже никто из молодых не решался больше напасть на него. Тогда обычно хмурый Чухрай разошелся вовсю и сам погнался за двумя чумаками. Настиг их на мелководье и, словно детей малых, ткнул головами в воду. Обидно стало Кондрату за такое посрамление своих товарищей-однолеток. Сверкнув чуть раскосыми глазами, он подошел к Семену: