— Как это потерять монету? — не понял намека Чухрай.
Но Кондрат сообразил, в чем дело. Прежде чем цыган успел объяснить, он взял у своего товарища золотой и бросил его в галдящую толпу цыганских ребятишек.
В это время кружок пестро наряженных цыган раздвинулся, и атаман подвел к Чухраю высокого, золотистой масти жеребца.
— Конь тебе под рост, пан казак. Давай меняться: твои три коня за моего одного красавца, — предложил он.
Чухрай давно мечтал о такой лошади. Ему, высокому, длинноногому, неловко было сидеть на низкорослой, татарской породы лошади, угнанной у пана Тышевского. Но старый казак знал, что у цыган покупать или менять лошадей рискованно — могут, черти, и обмануть… Сколько раз бывало, что старого, никуда не годного коня они продавали как молодого, да еще самым опытным лошадникам.
— А не обдуришь? — спросил он атамана, почесывая затылок.
Цыгане сначала засмеялись, а потом негодующе зашумели:
— Да ты что, пан казак?
— Да ты, пан казак, глянь ему в зубы! Молодой. Трех годов нет!
— Красавец конь!
Чухрай с Хурделицей внимательно осмотрели коня. Жеребец в самом деле был молодой, породистый донец, с белым пятном на лбу и, пожалуй, стоил всех трех татарских лошадей.
— А откуда у вас такой конь завелся? Ведь не в таборе выкормили? — спросил Кондрат.
— Откуда ваши кони, оттуда и он, — засмеялся атаман.
— С панской конюшни свели! Да нам он ни к чему — в беду с ним попасть можно… А вы на Ханщину едете — вам не страшно, хозяина этого коня вы там не встретите.
— На такого коня могут на Ханщине ордынцы позариться, — возразил Кондрат.
— А зачем у вас, паны казаки, сабли?
Последние слова цыгана окончательно убедили Чухрая. Чем больше он разглядывал золотистого жеребца, тем сильнее нравился ему конь. И, не выдержав, Чухрай воскликнул:
— Давай по рукам, атаман!
— Давай, пан казак!
Обе стороны были довольны быстрым обменом. Когда беглецы выезжали из табора, провожать их вышел сам атаман.
— Слухайте, паны казаки, — сказал он. — В леске, переходах в двух отсюда, собрался беглый конный люд, что готовится к переправе через Тилигул-реку на Ханщину. Вам бы к ним и пристать. Спешите!
Беглецы подробно расспросили цыгана о дороге к тому леску и двинулись в путь.
Начались холмистые причерноморские степи, изрезанные лесистыми балками, оврагами, степными речками и ручейками. Здесь можно было уже не опасаться панской погони. Казаки поехали медленней, а лишь показались первые звезды — решили сделать привал до утра. Чухрай вынул из переметных сум сало, торбу с просом и в походном чугунке стал варить кулеш.
Кондрат не мог ему пособить. Он чувствовал себя худо. Длительное сидение в панском сыром подвале, побои и пытки дали себя знать. Острая боль ломала все тело, по временам бросало то в жар, то в озноб.
— Ничего, ты хлопец сильный, другой бы уже давно Богу душу отдал. Выдержишь! А переправимся за Тилигул, приедешь в слободу к матери — все как рукой снимет, — утешал его Чухрай.
Старик постелил у костра свою бурку, заставил Кондрата прилечь, а сам сел рядом и стал мешать в чугунке кипящее варево. Глядя на языки пламени, старик задумался.
— Первый раз за долгие годы службы у пана я вольно вздохнул. Ой, крепко замутил мне душу проклятый пан! — начал Чухрай рассказывать Кондрату о своем житье. — Во время последнего набега басурманы увели в плен мою жинку. Осиротел я тогда, Кондрат. Смерть на войне от турецкой пули искал, да миновала она меня. Вот тут-то два раза я спас пана Тышевского от смерти. А то бы давно его кости сгнили в кургане. Он по провиантской части чином важным был. Когда война с турками миром кончилась, поехал я на Ханщину жинку свою искать. И в Аджидере[4], и в Хаджибее был. Да так ее следа и не нашел. Более двух годов скитался, а когда вернулся, Сечь нашу царица разорила. Куда казаку деваться? Вот тут-то опять и встретился мне на дороге пан Тышевский. Разжирел он, пуще прежнего важным стал, но узнал меня и поманил к себе. «Иди ко мне, Чухрай, в гайдуки служить. Жинку твою из неволи выкуплю, а тебя главным сделаю». Попутал меня, видно, нечистый, вот я и согласился. Пан не обманул. Доверял мне. Видно, знал: на чужое добро я не позарюсь, врать не приучен и охранять его буду верно, как пес. И впрямь псом ему сторожевым был. А сторожить у пана было что — жизнь его. Дед его сотником в казачьем войске служил. Сам же пан у гетмана Разумовского в канцелярии по бумажной части пристроился. Благородием зваться стал. А казаков, что на хуторе его жили, вскоре сделал своими крепаками. После разорения Сечи Запорожской, сказывают, по ходатайству Разумовского пожаловала царица пану три села казацких. Всех жителей этих сел пан в холопов обратил, и более всего на свете боялся он гайдамаков, их мести за слезы и кровь казачью. Без охраны моей шагу сделать не хотел. Отпускал меня лишь в Петербург сына отвозить. В одну из таких поездок ты, Кондратко, в его когти и попал. А я давно, давно от пана сбежать собрался. Хоть ел и пил у него сладко, да тошно было. Особенно тяжко на душе после того, как уразумел я, что пан обманывает… Жинку мою, Одарку, из басурманской неволи даже не собирается выкупать, а меня, казака вольного, в крепостные холопы приписать тайком замыслил. И рад я, что ты мне, Кондратко, сердце расшевелил, а то и по сей день у пана в холуях томился бы. Так хоть вольным казаком помру, а может, еще и старуху из плена вызволю, коли жива она… Шипение подгоревшей каши заставило Чухрая прервать свой печальный рассказ. Каша была готова. Старик ткнул в бок Кондрата, но тот уже спал. Чухрай молча махнул рукой, усмехнулся и прилег рядом со своим молодым товарищем.