Но этот теперь мирный, отбитый у врага клочок черноморского берега напоминал тихий островок среди полыхающего пламени войны. Слушая часто доносившийся с моря грохот пушечных батарей, Маринка догадывалась, что происходит в душе ее мужа. Хотя у Кондрата открылась старая, плохо залеченная рана, ему, казачьему есаулу, а ныне офицеру гусарского полка, было мучительно стыдно, что он уже целый год сидит возле жинки, когда его друзья-товарищи сражаются с врагом. Эх, плюнуть бы на все уговоры полкового цирюльника — немудреного лекаря — еще полежать да еще подлечиться, посыпать бы по запорожскому обычаю гноящуюся рану толченым порохом, вскочить на коня и помчаться бы прямо в бой!
Маринка по глазам Кондрата понимала, в чем дело. Ей припомнились слова деда Бурилы: «Ты мне, девка, казака не порть!» Наверное, если бы дед был жив, то рассердился бы: ведь это из-за нее сидит Кондратко дома. Ох, ганьба![45]
И вот когда однажды погожим сентябрьским утром из Хаджибея по Аджидерской дороге, громыхая пушками и фурами, мимо слободы Молдаванской, мимо их тихого, обсаженного вишневыми деревцами домика пошли в сторону Дуная войска, она решилась. Кондрат работал на огороде и, увидев проходящие в походном порядке роты, так на них засмотрелся, что Маринке пришлось дважды потянуть его за рукав, чтобы он повернулся к ней.
— Ох и задомовничался ты, Кондратко…
Хурделица удивленно взглянул на жену. Но, увидев в ее глазах лукавые огоньки, усмехнулся.
…Сейчас, покачиваясь в седле, Хурделица припомнил их разговор.
— Правду говоришь, жинка… И в самом деле давно мне с ними пора. — Он взмахнул рукой в след уходящему войску. — Да только с тобой как?
Маринка прижалась к его груди.
— Ты обо мне не думай. Я ведь казачка, — ответила бойко и весело, хотя у нее тоже заныло сердце. — Не бойся за меня.
— Ну, а ежели в Хаджибей турки придут? Вот и войска нашего уже здесь нету. Все ушли, — мрачно сказал Кондрат.
— Не придут они сюда… Никогда не придут. Нечего теперь им здесь делать. Крепости уже нет. Поэтому ее ныне и взорвали…
— Откуда у тебя думки эти? — спросил жену удивленный таким ответом Кондрат.
— Как откуда? — воскликнула Маринка. — Да ведь ты сам с Василием Миронычем Зюзиным про то говорил. Ну, я и слышала…
— И вправду, был у нас такой разговор. Да я позабыл о нем. Немало времени прошло. А ты памятливая… И умница. Не всякая баба такое рассуждение иметь может, — восхитился Кондрат и не удержался от нового, волнующего его вопроса.
— Ну, а коли мне в баталии гибель придет? Подумала ты об этом?
— Ох, подумала, Кондратушка… И решила: коли порубает тебя басурман — и мне тогда свет мил не будет. В тот же час, как услышу такую весть о тебе, — себя порешу. Без тебя мне не жить…
— Да что ты, голубка! — ужаснулся Кондрат. — Разве можно так?!
— Можно! — ответила Маринка и, смахнув набежавшую слезу, улыбнулась. — Только верится мне, что тебя ни пуля, ни сабля не возьмет.
В этот же день Кондрат стал готовиться к походу.
«Не извольте беспокоиться»
Хурделица догнал свой гусарский полк далеко за Днестром. Главнокомандующий русской армией Потемкин приказал всем войскам, занимавшим Хаджибей, Бендеры, Паланку и Аккерман, выступить 11 сентября 1790 года в направлении татарского селения Татарбунары. 14 сентября десять батальонов пехоты и несколько полков кавалерии, образуя отдельную армию генерал-аншефа Ивана Ивановича Меллер-Закомельского, разбили лагерь в Татарбунарах у развилки трех дорог: Аккерманской, Килийской и Измаильской, готовясь к наступлению на сильную турецкую крепость, стоящую на Дунае, — Килию.
Скоро Кондрат увидел арьергард армии Меллер-Закомельского, которым командовал Гудович, и узнал, что его гусарский легкоконный полк находится в передовой колонне армии.
Здесь, в лагере, Кондрат впервые сменил просторный казачий кунтуш на красный камзол и темно-зеленый, расшитый серебром офицерский ментик.
Через день, во время смотра, Хурделица увидел командующего отдельной армией. Пожилой тучный генерал в черно-красном артиллерийском кафтане, окруженный блестящей свитой, объезжал на огромном белом коне выстроенные по ранжиру ряды войск. Поравнявшись с сотней Кондрата, он холодными белесыми глазами оглядел атлетически сложенного незнакомого гусарского офицера и невольно залюбовался его кавалерийской выправкой. Но тут острый взор командующего приметил у нового офицера небрежно заплетенную косичку, совсем куцую, на вершков пять короче, чем положено по уставу. Толстые, в розовых прожилках щеки генерал-аншефа сразу стали пунцовыми от гнева. Он открыл было рот, чтобы распечь нарушителя перед строем, но в это время командир легкоконных полков принц Виттенбергский, внимательно следивший за выражением лица Меллер-Закомельского, перехватил его взгляд и понял причину раздражения генерал-аншефа.