Его хату-понору нелегко было сыскать. Жил старый запорожец далеко от Кондратова двора, на самом краю слободской балки. Врытая на две трети в грунт, его понора всего на аршин поднимала над землей свои плетенные из хвороста, обмазанного глиной, стены. На ее покатой земляной крыше шумела трава, и дом, уже в нескольких шагах, сливался с зеленым кустарником. Так же незаметными для глаза были хозяйственные помещения, где Бурила прятал запасы хлеба, овса и содержал скот и домашнюю птицу.
В таких землянках жило большинство оседлых жителей «ханской» Украины — Ханщины. Эти жилища были устроены так неспроста. Обитатели их стремились как бы врыться в землю, спрятаться от глаз степных хищников — татарских ордынцев, вассалов турецкого султана.
Охримовне долго надо было бродить по заросшему кустарником холму, прежде чем она, наконец, нашла стежку, что привела ее к скрытому в колючем терновнике плетню. «Добре заворожил колдун то место, где живет», — подумала суеверная женщина, подходя к дубовой двери низкой поноры. На пороге показалась стройная, высокая девушка.
Охримовна признала в ней Маринку — внучку Бурилы, с которой коротал свои дни одинокий старик.
— Деда дома нема. Он недалечко отсюда, — сказала девушка певучим голосом, удивленно взглянув на старуху большими бледно-синими глазами.
— Мне твой дед очень надобен… Проводи меня, любушка, к нему. Проводи, милая… — попросила Охримовна.
— Идемте. — И Марина, взяв за руку старуху, повела ее меж кустов к зарослям терновника.
По обеим сторонам тропки стояли долбленые колоды ульев, над которыми жужжали пчелы.
— Тут прохода нет, милая, — сказала Охримовна, когда тропка привела их к высокой стене колючего терновника.
— Как не быть? Есть, тетенька, — ответила девушка и, оглянувшись по сторонам, оттолкнула старый сухой круглый куст, похожий на перекати-поле.
В зарослях образовался узкий проход, который вывел их на широкую поляну. Там в траве желтели огромные тыквы и полосатые арбузы. Охримовна увидела высокого старика. Одет он был в холщовую свитку и широкие шаровары, заправленные в козловые сапоги. Пищаль и сабля старика лежали рядом. Седой оселедец спадал на загоревший выпуклый лоб, помеченный глубоким шрамом. Этот шрам придавал добродушному морщинистому лицу старика суровое выражение. На Охримовну вопрошающе глянули дымчатые глаза. Рядом шелохнулся куст, и из-за его ветвей вышли сгорбленная древняя старуха с крючковатым носом и пожилой мужчина, заросший до самых ушей черной волнистой бородой. Вид старухи и чернобородого был диковат — оба взлохмаченные, наряженные пестро, не похожие на местных слободян. Это испугало Охримовну.
«Нечистые, видно, в гостях у Бур илы», — мелькнула у нее мысль, и она перекрестилась.
— Не бойся, тетенька, это наши шабры[9] — сербияне, с Туреччины прибыли. Дед приютил их, — сказала Маринка, заметив испуг гостьи. Но ее перебил Бурило.
— Ты, Маринка, что мне сюда людей водишь? Я тебе ужо! — закричал он на внучку.
Соседи.
— Дедусь, это Охримовна, от Кондратки, — нимало не смущаясь, спокойно пояснила внучка. — От Хурделицы…
— Знаю, — ворчливо оборвал ее старик. — Глаза у меня есть, слава богу… — И спокойно спросил Охримовну: — Зачем пришла?
— Сын помирает, не откажи помочь ему травушками своими. Спаси его, крестника своего, благодетель ты наш, спаси! — слезно запричитала мать Кондрата.
— Да в чем хворь у сына твоего? Говори.
— За Тилигулом его сердешного закатовали в темнице панской за дела гайдамацкие, — сказала Охримовна.
Некоторое время Бурило в раздумье смотрел на старуху. Ее сморщенное заплаканное лицо выражало мольбу и испуг. Потом старик, словно с досады, швырнул в сторону сапу.
— Маринка, — позвал он внучку, — возьми кошелку с зельем да травами — со мной к Кондрату пойдешь.
Девушка быстро побежала в хату. А старик подошел к кусту, под которым лежали пищаль, сабля и серая барашковая шапка. Взял оружие и, нахлобучив шапку, сказал Охримовне:
— Веди к сыну.
По дороге их догнала Маринка с кошелкой. Бурило внимательно осмотрел содержимое кошелки, вынул пучки засушенных растений и что-то проворчал себе под нос.
Исцеление
Осмотрев хворого, Бурило покачал чубатой головой:
— Эх, залечили тебя бабы! — И тотчас распорядился постелить солому на возке, что стоял во дворе, и положить на нее Кондрата.
— Не можна казаку летом в хате лежать. Ему дух вольный надобен, чтобы ночью — звезды над головой. Тогда всякая хворь отвяжется, — проворчал старик.