— Я с удовольствием им помогу. У меня есть и деньги, и оружие. Правда, оружие старое. Им еще воевали мои ополченцы в двенадцатом году.
— И преотлично! Эта помощь — благородный поступок! — воскликнул юнкер.
Но мне хотелось бы посмотреть, что это за люди! Хотя бы иметь о них некоторое представление.
— Нет ничего проще! Я завтра же, если вы располагаете временем, сведу вас с ними. А затем расскажу вам о «незримых», или о так называемой «верховной незримой власти».
— Что это за «незримые»? — спросил Виктор Петрович.
— Это большая тайна. Я случайно приоткрыл ее и поделюсь с вами. Но сначала вы должны быть по-настоящему причастны к их делу…
— Понимаю. Что ж… Завтра так завтра, — согласился Сдаржинский.
У Григориоса Мараслиса
На другой день Раенко повел Виктора Петровича познакомиться, как он говорил, с сынами Геллады.
— Вы увидите, какие это благородные люди! А уж потом я кое-что расскажу вам о «незримых».
И Раенко вскоре привел Сдаржинского к домику с балконами, который находился в одном из тихих переулков Одессы.[131] Он трижды постучался в застекленную узкую дверь. Пестрая занавеска в дверном оконце колыхнулась, и затем дверь гостеприимно раскрылась.
Гости вошли в низенькую маленькую комнатку, едва освещенную огоньком масляной плошки. В комнатушке, кроме стула, на котором сидел возле медного мангала седобородый старик, не было никакой мебели. У его ног на корточках примостился, раздувая угли мангала, черноволосый мальчик лет десяти.
— Мир дому сему! — поприветствовал старика Раенко.
— Мир и вам, — глуховатым голосом ответил седобородый и вопрошающе оглядел Сдаржинского.
— Я с человеком, которого знает «благодетель»…
Старик молча потянул за вихор к своим губам голову мальчика и что-то шепнул ему на ухо. Мальчик проворно юркнул в другую комнату. Через несколько секунд он появился снова и повел гостей по узенькой скрипучей лестнице на второй этаж домика, где в ярко освещенном свечами зальце, за круглым, покрытым зеленым сукном, столом сидели трое мужчин. Они были одеты в европейские платья. В их руках были дымящиеся чубуки.
После обычных взаимных приветствий и ничего не значащих любезностей, когда гости уселись за стол, рослый с черными длинными бакенбардами Григориос Мараслис, хозяин дома, обратился к Виктору Петровичу.
— Вы хорошо знаете его светлость Ивана Антоновича Каподистрию? Да пошлет ему бог счастье.
Произнося это имя, Григориос почтительно приподнялся на стуле. Его примеру последовали и другие два грека.
Хотя Сдаржинский знал, что греки, проживающие в Одессе, очень гордятся своим земляком, уроженцем острова Корфу, графом Иоанном Каподистрией, который с 1809 года перешел на русскую службу, а с 1816 года стал министром иностранных дел России; но Виктору Петровичу и в голову не приходило, что граф пользуется таким уважением у своих соотечественников.
— Я имел счастье встречаться с его светлостью во время войны. Граф управлял тогда иностранными делами Дунайской армии, при которой находился мой эскадрон.
И перед Сдаржинским невольно возникли в памяти запруженная трупами бурливая река, обледенелый, покрытый кровью берег Березины, скачущие с ним рядом всадники среди которых в черной шинели тонколицый с орлиным узким носом, темными тоскливыми глазами — Каподистрия.
— Граф никогда не говорил с вами о несчастьях нашей Греции?…
— Никогда. Если не считать фразы, что, сокрушив Наполеона, первое, что мы должны после этого сделать, восстановить республику Ионических островов, упраздненную Бонапартом…
— А позвольте вас спросить, когда вы в последний раз видали графа?
— В 1813 году. В свите государя.
По лицу Григориоса пробежала тень. Он явно был разочарован. Раенко пришел на помощь Виктору Петровичу.
— Господин Сдаржинский ничего не знает о тех, кто сражается за свободу Греции. Но он хочет искренне им помочь… И деньгами… И оружием, которое у него сохранилось после войны.
Греки незаметно переглянулись между собой. Они боялись принять помощь от малознакомого человека потому, что это уже само по себе свидетельствовало о существовании общества, тайну которого они тщательно оберегали. Но Раенко, знавший отлично самого Каподистрию, даже учившийся с ним в одном университете в Падуе, пользовался у них большим доверием. Конечно, было бы заманчиво получить от этого богатого русского помещика помощь для святого дела.
Григориос пристально поглядел на гостя. Чтобы скрыть свое раздумье, хозяин приложил чубук к розовым губам и затем выпустил целое облако желтоватого дыма.
Открытое лицо Виктора Петровича произвело на него самое хорошее впечатление. И он решился.
— Господин Сдаржинский, ваше желание помочь моим соотечественникам не забудет народ Греции. Да благословит вас бог!
Через час, договорившись, где и когда он сможет передать оружие и деньги, Сдаржинский вместе с Раенко покинул маленький домик Григориоса Мараслиса.
В тот же вечер юнкер рассказал ему то немногое, что он сам знал о тайном обществе.
Незримые
— С греками, членами тайного общества «Филики Этерия», или как его называют «Гетерия», я познакомился четыре года назад, — начал свое повествование юнкер. — Я прибыл с моей конной батареей в Одессу и, помнится мне, все свободное от службы время бродил по магазинам, лавкам да кофейням нового для меня портового города. Я любил заходить в те лавки и магазины, где хозяевами были греки, чтобы поболтать с ними для практики на новогреческом языке, который изучал еще в Италии. Однажды в кофейне в разговоре с каким-то купцом-греком я обмолвился, что учился в Падуанском университете вместе с Иоанном Каподистрией. Я сказал, и не рад был, потому что мой собеседник вскочил с места и закричал на всю кофейню, показывая другим грекам на меня пальцем:
— Этот человек учился с самим Каподистрией. Смотрите на него! Он учился с самим славным Иоанном Каподистрией!
Через миг меня окружило более десятка возбужденных сынов Геллады и, перебивая друг друга, вопя и отчаянно жестикулируя, стали просить рассказать что-либо о их знаменитом соотечественнике. Я, разумеется, рассказал им все, что знал о нем, а когда в заключение прочитал на память военный гимн их национального героя и поэта Ригаса Велестинлиса, то в кофейне поднялось подлинное столпотворение. Мои слушатели в восторге стали меня обнимать и целовать, качать на руках.
С этого дня я приобрел много друзей среди греков, в том числе и среди членов тайного общества — гетеристов. Они были повсюду, где проживали люди греческой национальности: в Москве, в Петербурге, в Киеве, в Нежине, в Николаеве, в Кишиневе, Измаиле, Херсоне, Таганроге. На территории нашего отечества — их много тысяч. Но центр тайного общества — Одесса.[132]
Здесь два года назад[133] основали греческую типографию, а ранее — греческий любительский театр, со сцены которого распространялись карбонарийские идеи. Здесь мне и пришлось познакомиться с постановщиком вольнолюбивых пьес, призывающих греческую нацию разбить оковы поработителей. Это был обаятельный тридцатилетний черноволосый красавец с синими глазами Геннадиос Лассанис. Он сам сочинял пьесы. Сам их режиссировал. Сам исполнял в них главные роли. Особой популярностью пользовалась пьеса Лассаниса «Геллада и чужестранец». Мне запомнилась исполнительница главной роли актриса русского театра Марасевская. Она с большим чувством на новогреческом языке произносила пламенные монологи, волновавшие зрителей.
Я помню, что в феврале 1819 года на постановке этой пьесы в помещении городского театра изволил присутствовать сам генерал-губернатор Новороссии его сиятельство Александр Федорович Ланжерон. Он был весьма удовлетворен спектаклем. После его окончания, помнится, даже публично выразил свое удовольствие автору пьесы Геннадиосу Лассанису.
Мне кажется, спектакли греческого театра, патриотические и вольнолюбивые, воодушевляли греков, особенно юных У нас в Одессе много греческих юношей, что постигают науки в частных школах и коммерческом училище.[134] Недаром почти все зрители этих пьес теперь вступают в повстанческую греческую армию…
131
Дом № 18 в Красном переулке и поныне существует в Одессе. На его фасаде установлена мемориальная доска.
132
В Одессе в сентябре 1814 года Николаос Скуфас, Афанасиос Цакалов и Эммануилос Ксантос — скромные патриоты, выходцы из купеческого сословия, основали тайную революционную организацию «Филики Этерия» («Дружественное общество»).