Расспрашивая как-то Раевского, заведовавшего солдатской, так называемой, ланкастерской школой взаимного обучения, Пестель невзначай задал вопрос:
— А верно, что не только грамматику солдаты-ланкастеры постигают, но и дух просвещения усваивают?
Раевский лукаво скосил озорные глаза на сидящего рядом с ним угрюмого капитана Охотникова.
— Наши ланкастеры-юнкера постигают грамоту, постигают и смысл таких пленительных слов, как свобода, равенство, конституция, Мирабо, Квирога. Я недавно сам объяснял им, что сей Квирога, будучи полковником гишпанским, сделал в Мадриде революцию и когда въезжал в город, то самые значительные дамы и весь народ вышли к нему навстречу и бросали цветы к ногам его…
…Вот так-то учим солдатиков, чтобы за свободу, когда грянет час, они постояли![139] А Мирабо был участником французской революции и, мол, он писал много сочинений… Майор говорил громко, почти заглушая других, сидящих за столом Но они, как отметил про себя Пестель, даже не обратили на это внимания. Только Орлов мельком бросил на Раевского задумчивый взгляд, когда тот произнес последнюю фразу. Видимо, к таким громким зажигательным речам неистового майора здесь привыкли. А он, распаляясь еще больше, перешел вдруг с прозы на стихи:
— Браво! Браво! Раевский, я не знал, что ты так прекрасно декламируешь Гнедича! — захлопал в ладоши молодой, лет двадцати двух, человек в черном фраке, застегнутом на все пуговицы. У него были изящные с длинными ногтями руки, остроносое бледное лицо и темно-русые густые вьющиеся волосы. Очевидно, в обществе, что собиралось у Орлова, он был своим человеком.[140]
— Еще бы, Пушкин, мне-то да не знать пьесы Гнедича «Перуанец к испанцу»! Да я стихи сии бессчетно раз воспроизводил перед юнкерами нашими на занятиях и советовал им выучить их на память…
— Готовишь истинных санкюлотов? — заразительно рассмеялся Пушкин, сверкая ровными белыми зубами.
— А санкюлоты из них выйдут преотличнейшие! — с веселой беззаботностью согласился Раевский.
— Что вы там, господа, затеяли беседу о французах? Сейчас уже в моде не они, а итальянцы… Вот мне намедни сказывал Павел Иванович, — кивнул Орлов в сторону Пестеля, — что государь распорядился двинуть наши войска в Италию, — сказал Орлов, видимо, желая переменить тему разговора, и встретился глазами с Пестелем.
Павел Иванович одобрительно, незаметно для всех остальных, наклонил голову. Только недавно он имел с Орловым разговор, в котором посоветовал вести себя как можно сдержанней и осторожнее во всякого рода речах на политические темы.
«Надо беречь себя для нашего дела», — тогда сказал он Орлову. И поведал ему, что недавно из Петербурга была доставлена в Тульчин «Памятка для агентов тайной полиции». С ее содержанием он случайно познакомился, обнаружив ее среди бумаг на столе начальника штаба Второй армии Киселева. В «Памятке» среди множества заданий тайным секретным шпионам правительства, между прочим, предписывалось и узнавать о том: «вообще, какой дух в полку, и нет ли суждений о делах политических или правительства?»
Кто мог поручиться, что сейчас среди сидящих за столом не затесался презренный наушник?
Он оглядел всех присутствующих и подтвердил безразличным голосом:
— Точно. В Италию.
— А надо бы на помощь братьям нашим, грекам. Героям Геллады руку протянуть, — гулко прокричал, словно с кем-то споря, адъютант Орлова Охотников. Его грубоватое лицо передернулось. Он схватился за грудь и закашлялся.
— А вы правы, Петр Алексеевич, — сочувственно посмотрел на него Орлов. — Греция нам ближе, да и освобождать от иноземного ига благороднее, чем помогать австрийцам душить итальянцев…
— Вот чувства эти Александр Сергеевич недавно прелестно изволили выразить в своих стихах. Вы знаете их, господа, вмешался в разговор молчаливый нескладный офицер с мечтательными глазами. — Как у вас там очень хорошо сказано:
Кровь прилила к бледному лицу Пушкина. Он был смущен и обрадован похвалой.
— Вы, Липранди, точно припомнили.
— Такие стихи нельзя забыть, — серьезно сказал тот.
— Иван Петрович, — обратился Пестель к Липранди, — я знаю, что вы обладаете такими стихами.
— Нет ничего проще доставить вам такое удовольствие. Я на днях передам их список, — любезно опередил Пушкин медлительного на слова Липранди.
Пестель еще в Петербурге, а затем здесь в Кишиневе встречался с Пушкиным. Но при каждой встрече поэт казался ему совершенно другим, «новым», словно их только что познакомили. Такова была, очевидно, богатая многогранность этой одаренной натуры — молодого веселого человека, изгнанного лицемерным мстительным царем сюда в южную бессарабскую глушь, на самую окраину империи.
Рассматривая изгнанника, Пестель мысленно перебирал вольные строки его стихов, ставших заветными для многих участников тайного общества. Они проникали в бесчисленных списках во все уголки России. Тут и «Вольность», и «В. Л. Давыдову», и «Чаадаеву», и «Кинжал»!
Что стоит только стихотворение к Василию Львовичу Давыдову, которого еще в 1818 году сидящий здесь Охотников принял в «Союз благоденствия». Сколько здесь многозначительных намеков!
О революции, о борьбе кровавой с царем — вот о чем мечтает Пушкин — светлая пылкая голова… Недаром его так ненавидит «кочующий деспот» Александр Первый.
Одно уже это свидетельствует о том, что Пушкина давно пора принять в тайное братство, надо лишь встретиться с ним наедине, поговорить душевно. Талант поэта нужен для святого дела.
Пушкин
Желаемая встреча произошла нежданно-негаданно, когда Пестель однажды утром зашел к почтмейстеру кишиневскому Алексею Петровичу Алексееву, добрейшему чудаку, пламенному поклоннику Суворова, с которым он, храбрец-офицер, начал свою ратную жизнь.
Он с гордостью носил драгунский мундир, увешанный боевыми крестами и опоясанный золотой, полученной за отвагу саблей. Рассказывали, что Алексеев не желал расставаться с боевым мундиром, отказывался от повышения в чинах на гражданском поприще…
Пушкин любил ветерана за добродушную прямоту, бескорыстие, которые озарялись отблеском суворовской славы.
В кабинете Алексеева Пестель и застал Пушкина, который ожидал куда-то ушедшего хозяина.
Сегодня Пестель уловил перемены в настроении поэта. Если вчера Пушкин был возбужденным, восторженно шумным, то теперь — каким-то внутренне сосредоточенным, притихшим, хотя за этой сосредоточенностью чувствовалась глубоко затаенная радость. Чем она была вызвана, Пестель не знал. Может быть, тем, что сегодня был канун пасхального праздника, конец зимы, первый календарный день весны И одет был Пушкин тоже сегодня по-иному, не в черный фрак, а в пестрый архалук. На кудрях его алела феска.
— Хочется повидаться с Алексеем Петровичем… И вы подождите. Сделайте милость. Не так скучно будет вдвоем, — любезно улыбаясь, не то просто сказал, не то попросил Пушкин.
Такая откровенная простота обезоруживала и очаровывала. Пестель на миг забыл, что ему надо было встретиться из-за важных соображений с поэтом. Ему вдруг захотелось без всяких там деловых бесед просто поговорить с этим умным, откровенным и таким одаренным молодым человеком. Просто поговорить, не считая драгоценных, быстролетящих минут. Ему хотелось по-дружески поделиться тем, чем он делился с людьми очень близкими.
140
П. Долгоруков, служивший в Кишиневе, пишет в своем дневнике о частом посещении Пушкиным генерала М. Ф. Орлова.